Данька и не заметил, как подобрался к самой паутине - правда, к дальнему краю, откуда до норы оставалось не меньше тридцати саженей. И уже примерился поворошить приглянувшуюся кучку и отползти назад, когда сообразил, чего касается плечом.

Позабыв о сокровищах, парень медленно выпрямился, словно застуканный хозяевами вор.

Лицо было еще вполне живое, не обезображенное тлением. Человек как будто спал после тяжкой работы, заострившей скулы и проложившей темные тени под веками. Молодой еще мужик, лет тридцати, располагающего, не разбойного и не жуликоватого виду. Часть длинных волос была прижата доходящей до подбородка паутиной, часть свободно свисала вдоль висков; серые волосы, не седые и не русые, а словно пеплом присыпанные.

Данька с облегчением понял, что он его не знает. И только набрался сил отвернуться, как мужчина открыл глаза. Голубые, словно подернутые ледком приближающейся смерти, они двигались неестественно, рывками, только влево-вправо, но парня увидели. Пленник мучительно попытался сосредоточить на нем взгляд, двинул нижней челюстью, но из приоткрытого рта не вырвалось ни звука.

Даньку будто к земле приморозило.

«Она не убивает человека на месте, как порядочный упырь или оборотень, - пьяно таращась на единственный светильник корчмы, вещал уже изрядно захмелевший ведун. - Не разрывает на части, не придушивает, не выдирает сердце, не выпускает кишки... Нет, она обращается с добычей очень бережно, как мать с брыкающимся, не понимающим своей пользы младенцем. Сначала аккуратно обдирает лишнюю шелуху-одежду, потом тщательно пеленает тело в мгновенно твердеющие нити, оставляя открытой только голову, и приматывает на свободное местечко в паутине. Первые пару дней жертва еще дергается, зовет на помощь, воет от боли, когда ей в живот втыкается полое сосущее жало. Яд у паучихи слабый, он медленным параличом расползается по телу до груди... рук... шеи... на третий день паутина затихает. Человек еще дышит, слышит, как оголодавшая гадина ползет к нему по паутине, чувствует, как острый кончик жала почти ласково выискивает удобное местечко, ощущает боль и холод... но он уже мертв. И висеть ему так недвижным, безмолвным коконом, пока паскуда-паучиха не высосет его до последней капли. И снова выйдет на охоту...»

На этом месте ведун окончательно отрубился и брякнулся лицом в тарелку с вылущенными рачьими останками, а Данька потом три ночи кряду не мог толком уснуть: все чудился за стеной избушки скрежет паучьих суставов, мерещились во тьме горящие желтым глаза (бедного кота, привыкшего мышковать в каморе, Данька перед сном решительно брал за шкирняк и вышвыривал за порог). Самым же страшным было ощущение полнейшей беспомощности, когда спросонья не можешь шевельнуть ни рукой, ни ногой, а над ухом, чудится, вот-вот защелкают паучьи жвалы... В конце концов другие работники выкинули Даньку ночевать в сени на пару с котом. Надоело просыпаться от воплей.

А кому-то такое - на самом деле.

Парень нервно нащупал в кармане склянку с зельем. Если, не приведи боги, тяпнет его паучиха, одно спасение - выпить эликсир не позднее чем через двое суток, покуда яд еще до сердца не дополз и руками двигать можешь.

А этот вон уже еле башкой шевелит...

Данька попятился.

Извини, мужик... Слишком поздно тебя отсюда вытаскивать, без оттягивающей гибель паутины не проживешь ты и дня. Только одно мне остается для тебя сделать. Вот только духу немножко наберусь. Не доводилось мне еще человека...

Чего греха таить, была в Данькиных мечтах и прекрасная дева, спасенная из липких тенет... Нет, не подумайте чего, Шарася у него любимая и единственная, но помечтать-то можно? Еще утром до того приятно было героем-избавителем себя представлять, а теперь, глядя на умирающего, - стыдно. И за мечты свои идиотские, и что ничем помочь ему не можешь, и что побрякушки золотые, может, ему принадлежавшие, у него на виду по карманам жадно рассовываешь...

Мужчина из последних сил мотнул головой, паутина слабо вздрогнула.

- Да не бойся, прикончу я тебя, не оставлю на муку, - попытался успокоить его парень, снова присаживаясь и разворашивая тряпье. Глаз его не подвел, среди обрывков шелковой ткани обнаружилась прекрасно сохранившаяся шкатулка с махоньким серебряным замочком. И сама вся в каменьях, и погромыхивает чем-то - берем. - Сейчас... погоди чуток...

Годить умирающий не пожелал: снова попытался дернуться, захрипел. Словно что важное сказать хотел.

- Ну ладно, ладно...- Парень вытащил меч, нерешительно перемялся с ноги на ногу. Виновато и заискивающе глянул человеку в лицо, словно прося поддержки.

Воздух тоненько зазвенел, принимая в себя нечто невидимое и неощутимое.

«Обернись».

Данька как завороженный смотрел в голубые стекленеющие глаза, где двойным отражением шевелилось что-то черное, жуткое, приближающееся.

«Обернись».

Он медленно, словно не своей волей, повернул голову.

Она больше смахивала на громадного клеща, восьмилапого, приплюснутого сверху, с маленькой, наполовину утопленной в теле головой. Поворачивать ее паучихе не было нужды - несколько пар глаз позволяли ей одновременно наблюдать за происходящим слева, справа, впереди и сверху. Не в норе сидела, гадина. Выползла откуда-то из леса, беззвучно, а вовсе не с жучиным потрескиванием, как в Данькиных кошмарах, переставляя суставчатые ноги.

Размышлять было некогда, бежать некуда.

Умный рыцарь никогда бы не подпустил паучиху так близко. Умный ведун нипочем не стал бы рубить ее поперек клацающих жвал, крепостью, остротой и толщиной не уступающих самой лучшей стали. Умный наемник вообще бы не сунулся на ту поляну, и правильно сделал.

Но удача любит дураков. Даже без веревочек.

Меч ведьма заговорила на славу, да и сил у Даньки хватало - как и удесятеряющего их страха. Клинок лунным лучом скользнул в щель между смыкающимися жвалами, врезался во что-то твердое, хрустящее, потом мягкое, брызнувшее желтоватой влагой, дошел до упора и вывернулся из Данькиных рук, оставшись в разваленной паучьей башке.

Осознать, какое великое деяние он только что совершил, парень не успел: закатил глаза и рухнул на землю. Оно и к лучшему: смотреть, как, спотыкаясь, еще полчаса кружит по поляне на подгибающихся лапах издыхающая паучиха, слепо тычась в стволы, ему бы все равно не понравилось.

Когда Данька осторожно приоткрыл левый глаз, на поляне уже все стихло. Паучиха, поджав лапы к брюху, черным горбом валялась у входа в нору.

Правый глаз парня тоже не разочаровал: подле опрокинутой и распахнутой шкатулки весело искрилась в последних лучах солнца золотая лужица монет.

- Так я чего, победил? - невесть у кого тупо поинтересовался Данька. - Победил, выходит?!

Захотелось прыгать до верхушек дубов, орать от счастья, петлями бегать вокруг деревьев и даже расцеловать в морду давешнего медведя, если подвернется.

- Эгей! Лю-у-уди! Да я же теперь герой! Великий воин, гроза чудовищ! Эй...- Парень осекся. Мужчина, поникнув головой, безжизненно висел в паутине. Выходит, ничего он от Даньки не хотел - лишь предостеречь. А он-то, дурак, еще добренького из себя корчил: «Сейчас, погодь, покуда я золотишка нахапаю...» Одни деньги на уме были, а что есть вещи куда ценнее, только сейчас дошло.

Парень торопливо сунул пальцы в облепившие шею волосы, и, с нарастающим испугом помяв холодное костенеющее горло, уловил-таки слабое трепыхание. А может, все-таки еще не поздно? Ну хоть один шанс из сотни, а?!

Не без труда разжав мужчине зубы, Данька вылил ему в рот всю склянку. Клокотнуло, но глотнул он или нет, парень не понял. Тем не менее вытащил нож, перепилил нити, связывающие паутину с коконом, и оттащил его на ровное место. От голого тела паутина отдиралась с трудом, липко чавкая и норовя переклеиться на Данькины руки. На синюшные пятна вокруг паучьих укусов парень старался не глядеть. Сколько она из него крови высосала? Хватит ли на жизнь, если зелье все-таки переборет яд?