– Я не обратил внимания, – небрежно отозвался француз. – Но клянусь святым Ивом! Этот ваш капеллан, Тристрам, показался мне очень достойным человеком, и вам следовало бы прислушаться к его словам! Хоть я и не придаю значения проклятию плохого попа, я бы очень огорчился, не получив благословения от хорошего.
– Послушайте, дорогой супруг! – воскликнула леди Рошфор. – Берегитесь, прошу вас, я вовсе не желаю ни быть обреченной на гибель, ни получить паралич. Я помню, как вы однажды разгневали отца Стефана, и моя камеристка сказала, что у меня за неделю больше выпало волос, чем за целый месяц.
– Если это признак греха, то, клянусь апостолом, у меня на душе, наверное, очень много грехов, – заметил сэр Найджел, и все рассмеялись. – Но если я смею дать вам совет, сэр Тристрам, помиритесь вы с этим добрым стариком.
– Получит четыре серебряных подсвечника, – сердито ответил сенешал. – И все-таки мне хотелось бы, чтобы он не вмешивался в жизнь этих людей. Вы даже представить не можете, какие они безмозглые и упрямые. Рядом с ними мулы и свиньи кажутся высокоразумными существами. Бог знает, насколько я был терпелив с ними. Всего на прошлой неделе, когда мне понадобились деньги, я позвал в замок Жана Губера, у которого, как всем известно, есть целая шкатулка, полная золотых монет, и она спрятана в каком-то дупле. И даю вам слово, я только стегнул по спине этого болвана. А потом объяснил, насколько мне эти деньги нужны. Я посадил его на ночь в мою темницу, чтобы он там обдумал мои слова. И что же этот пес сделал? Утром мы обнаружили, что он разорвал на полосы свою кожаную куртку, связал их и повесился на оконной решетке.
– Что до меня, то я не могу понять такой низости! – воскликнула супруга сенешала.
– А еще была такая Гертруда ле Беф, красотка, каких мало, но гадкая и озлобленная, подобно им всем. Когда во время последнего праздника урожая здесь был молодой Амори де Валанс, ему девушка приглянулась, и он даже намеревался взять ее в услужение. Что же делают она и ее негодяй отец? Они связывают себя вместе и бросаются в озеро, где глубина в пять мечей. Даю слово, что Амори был ужасно огорчен, и прошло много дней, прежде чем он оказался в силах забыть о ней. Ну как можно служить людям, которые так безрассудны и неблагодарны?
Пока сенешал Вильфранша рассказывал подробности о злых кознях своих подвластных, Аллейн не мог отвести глаз от лица леди Тифен. Она откинулась на спинку кресла, ресницы ее опустились, лицо стало бескровным, и он сначала решил, что путешествие, вероятно, утомило ее и что силы ее покинули. Но затем вдруг наступила перемена, ее щеки вспыхнули, она медленно подняла веки, а в глазах появился такой блеск, какого он до сих пор никогда в человеческих глазах не видел, причем устремлены они были не на присутствующих, а на темный гобелен, закрывавший стену. Так изменилось выражение ее лица и таким оно стало неземным, что Аллейн даже в самых своих отрешенных грезах об архангелах и серафимах никогда не рисовал себе столь сладостных, женственных и вместе с тем мудрых лиц. Взглянув на Дюгесклена, Аллейн заметил, что и тот пристально наблюдает за женой, и, судя по тому, как дрогнули его черты и на кирпичного цвета лбу выступили капли пота, было видно, что он глубоко взволнован замеченной им переменой.
– Вы себя плохо чувствуете, госпожа моя? – спросил он с трепетом в голосе.
Она не отрывала пристального взгляда от стены и лишь после долгого молчания ответила. Ее голос, звучавший до сих пор чисто и ясно, был тих и глух, словно доносился издалека.
– Я чувствую себя очень хорошо, Бертран, – сказала она. – Благословенный час прозрения снова наступил для меня.
– Я заметил, как он приближался, да, я заметил! – воскликнул он, проводя рукой по волосам с тем же ошеломленным видом. – Это нечто очень странное, сэр Тристрам, – проговорил он потом. – И я, право же, не знаю, какими словами объяснить это вам, вашей достойной супруге, сэру Найджелу и остальным чужеземным рыцарям. Мой язык скорее способен произносить слова приказов, чем объяснять подобные явления, которые я и сам-то не вполне понимаю. Одно могу сказать: моя жена из очень благочестивого рода, господь бог в своей великой премудрости наделил ее чудодейственными силами, и Тифен Ракнель была известна во всей Бретани еще до того, как я впервые увидел ее в Динане. Эти силы всегда служат добру, они дар господа, а не дьявола, в чем и заключается разница между белой и черной магией.
– Может быть, следовало бы послать за отцом Стефаном? – предложил сэр Тристрам.
– Было бы лучше, если бы он присутствовал! – воскликнул госпитальер.
– И захватил с собой флягу святой воды, – добавил богемский рыцарь.
– Нет, джентльмены, – ответил сэр Бертран. – Приглашать сюда священника нет нужды, мне кажется, что своей просьбой об этом вы как бы набрасываете тень или кладете пятно на доброе имя моей жены, будто все еще можно сомневаться, откуда идет ее сила – сверху или снизу. Если у вас действительно есть сомнения, прошу вас, выскажите их, чтобы мы могли все это обсудить подобающим образом.
– Если речь идет обо мне, – заявил сэр Найджел, – то я слышал из уст вашей супруги такие слова, которые убедили меня, что по красоте и доброте с ней никто не может сравниться, кроме одной женщины. Если кто-либо из джентльменов другого мнения, я сочту для себя большой честью слегка схватиться с ним или поспорить на этот счет тем способом, какой ему будет угоден.
– Не следует мне бросать тень на даму, которая и моя гостья и жена моего боевого товарища, – сказал сенешал Вильфранша. – Вдобавок я заметил на ее плаще серебряный крест, а этот знак подтверждает, что в тех странных силах, какими она, по вашим словам, обладает, нет зла.
Эти доводы решительно повлияли и на богемца и на госпитальера, и они заявили, что все их возражения окончательно исчезли, и даже леди Рошфор, которая до того сидела, дрожа и крестясь, перестала поглядывать на дверь, а ее страх сменился любопытством.
– Среди способностей, которыми наделена моя жена, – сказал Дюгесклен, – есть удивительный дар провидеть будущее; однако эта сила находит на нее очень редко и быстро исчезает, ибо ею нельзя управлять. Благословенный час прозрения, как она называет его, наступал всего лишь дважды с тех пор, как я знаю ее, но я могу поклясться, что все предсказанное ею действительно сбылось. Накануне сражения под Орейем она сообщила, что это будет несчастный день и для меня и для Карла Блуасского. Еще солнце не село, а он уже был мертв, я же стал пленником сэра Джона Чандоса. Она не на все вопросы может дать ответ, а только на те…
– Бертран, Бертран, – воскликнула леди Дюгесклен тем же далеким голосом, – благословенный час проходит. Воспользуйся им, Бертран, пока можно!
– Сейчас, любимая. Скажи тогда, какая судьба меня ожидает.
– Опасность, Бертран, неотвратимая смертельная опасность, она подползает к тебе, а ты и не знаешь.
Французский воин оглушительно расхохотался, и его зеленые глаза весело заблестели.
– В какую минуту за все двадцать лет это бы не было правдой? – воскликнул он. – Опасность – в самом воздухе, которым я дышу. Но разве она уже так близка, Тифен?
– Здесь… сейчас… совсем рядом с тобой, – запинаясь, произнесла она, и лицо ее свела судорога, точно она смотрела на что-то ужасное, от чего слова стынут на губах.
Дюгесклен обвел взглядом затянутую гобеленами комнату, щиты, столы, столик с изображениями святых, буфет с серебряными подносами и сидевших полукругом изумленных друзей. Стояла глубокая тишина, в которой слышалось только учащенное дыхание леди Тифен и легкое посвистывание ветра за стеной, вдруг донесшего до них далекий звук пастушьего рога.
– Опасность пусть подождет, – заявил он, пожав широкими плечами. – А теперь, Тифен, скажи нам, чем кончится война в Испании.
– Я вижу смутно, – ответила она, с усилием во что-то вглядываясь и хмуря лоб, словно была вынуждена напрягать зрение. – Передо мной горы, высохшие равнины, блеск оружия, воинственные клики. Но кто-то шепчет мне, что неудача принесет вам победу.
