Пуаро спокойно удалился, бесшумно закрыв за собой дверь. Он пошел в свою комнату. В ней было очень холодно. Он снова спустился в холл, поколебался, но потом, подгоняемый вечерним холодом, решительно вошел в комнату «Только для постоянных жильцов», придвинул к огню второе кресло и сел.

Монументальная старая леди вблизи выглядела еще более устрашающей. У нее были серо-стальные волосы, пышно растущие усы, и, когда она заговорила, выяснилось, что у нее глубокий, внушающий ужас голос.

— Эта гостиная, — сказала она, — предназначена только для лиц, проживающих в отеле.

— Я проживаю в этом отеле, — ответил Эркюль Пуаро.

Старая леди минуты две размышляла, прежде чем возобновить атаку, затем сказала тоном обвинения:

— Вы иностранец.

— Да, — ответил Эркюль Пуаро.

— По моему мнению, — сказала старая леди, — вы все должны вернуться.

— Куда вернуться? — спросил Пуаро.

— Туда, откуда и приехали, — твердо заявила старая леди; как бы подводя итог, прибавила:

— Иностранцы! — и фыркнула.

— Это было бы трудно, — мягко сказал Пуаро.

— Чепуха, — отрезала старая леди. — А за что же мы сражались в этой войне? За то, чтобы все могли вернуться на свои места и жить там.

Пуаро не стал спорить. Он уже знал, что у каждого человека существует своя версия того, «за что мы сражались в этой войне».

Воцарилась враждебная тишина.

— Я не знаю, что за времена теперь наступают, — сказала старая леди. — Просто не знаю. Каждый год я приезжаю и останавливаюсь здесь. Мой муж умер здесь шестнадцать лет назад. Он похоронен здесь. Я каждый год приезжаю на месяц.

— Благочестивое паломничество, — сказал Пуаро вежливо.

— И каждый год дела обстоят все хуже и хуже. Никакого обслуживания. Несъедобная пища. Бифштекс по-венски, как бы не так! Бифштексы делают из огузка или из филея, а не из тощей конины…

Пуаро печально покачал головой.

— Одно хорошо: они закрыли этот аэродром, — сказала старая леди. — Просто позор, когда молодые летчики приходили сюда с этими ужасными девицами. Ну и девицы! Не знаю, о чем только думают их матери. Разрешать им так шляться! Я порицаю правительство: матерей посылают работать на заводах, освобождают только тех, у кого маленькие дети. Чепуха и ерунда! За маленьким ребенком каждый может присмотреть. Младенец не побежит за солдатами. А за девушками от четырнадцати до восемнадцати лет действительно надо смотреть. Им нужны матери. Только они могут знать, что у дочек на уме. Солдаты! Летчики! Только об этом девчонки и думают… Американцы! Негры! Поляки…

Возмущение старой леди было так велико, что она закашлялась. Когда кашель прошел, она продолжала, все больше распаляясь:

— Почему вокруг их лагерей колючая проволока? Чтобы солдаты не приставали к девушкам? Нет, чтобы девушки не приставали к солдатам! Они просто помешаны на мужчинах. Посмотрите, как они одеваются. Брюки! А некоторые дуры носят шорты! Они не делали бы этого, если бы знали, как это выглядит сзади!

— Я согласен с вами, мадам…

— А что они носят на головах?! Шляпы? Нет, скрученный кусок материи, а лица покрывают краской и пудрой. Грязное пятно вокруг рта. Красные ногти не только на руках, но и на ногах!..

Старая леди сделала передышку и выжидательно посмотрела на Пуаро. Он вздохнул и покачал головой.

— Даже в церкви, — продолжала старая леди, — без шляпы. Иногда даже без этих глупых шарфов. Только эти безобразные, завитые перманентом волосы. Волосы? Никто сейчас и не знает, что такое волосы. Когда я была молода, я могла сидеть на своих волосах!..

Пуаро бросил украдкой взгляд на серо-стальные букли. Казалось невероятным, что эта свирепая старая леди когда-то была молода.

— На днях одна из них заглянула сюда, — продолжала старая леди. — Повязанная оранжевым шарфом, накрашенная и напудренная. Я посмотрела на нее. Я только посмотрела на нее! И она ушла обратно!

— Она не принадлежала к постоянным жильцам, — продолжала старая леди. — Ни одна подобная особа здесь не останавливается, слава Богу. Так что же ей понадобилось в спальне мужчины? Отвратительно, иначе не назовешь. Я сказала об этой девице хозяйке, этой Липинкот, но она так же испорчена, как и все, — готова бежать на край света ради любого, кто носит брюки.

У Пуаро пробудился легкий интерес к рассказу.

— Та женщина вышла из спальни мужчины? — переспросил он.

Старая леди с жаром ухватилась за эту тему.

— Да, именно так. Я видела ее своими собственными глазами. Из пятого номера.

— А в какой день это было?

— Накануне того дня, когда поднялся весь этот шум с убитым мужчиной. Какой позор, что все это случилось здесь. Раньше это было очень приличное старомодное местечко. А теперь…

— А в котором часу дня это было?

— Дня? Это было вовсе не днем. Вечером. Даже поздно вечером. Совершенный позор! После десяти. Я ложусь спать в четверть одиннадцатого. И вот она выходит из номера пятого, наглая бесстыдница, пялится на меня, затем снова скрывается в номере, смеясь и болтая с тем мужчиной.

— Вы слышали его голос?

— Я же говорю вам. Она исчезает за дверью, а он кричит: «Уходи, убирайся отсюда, я уже сыт по горло!» Красиво, когда мужчина так разговаривает с девушкой! Но они сами виноваты. Нахалки!..

— Вы этого не рассказывали полиции? — спросил Пуаро.

Она пронзила его взглядом василиска[3] и, шатаясь, поднялась с кресла. Возвышаясь над ним и глядя сверху вниз, она произнесла:

— У меня никогда никаких дел с полицией не было. С полицией! Вот еще! Я — и полиция?!

Бросив последний злобный взгляд на Пуаро и дрожа от ярости, она вышла из комнаты.

Несколько минут Пуаро сидел, задумчиво поглаживая усы, а затем пошел искать Беатрис Липинкот.

— О да, мосье Пуаро, вы имеете в виду старую миссис Лидбеттер? Вдова каноника Лидбеттера, она каждый год приезжает сюда, но, конечно, между нами говоря, она — сущее наказание. Иногда она ужасно груба с людьми и, кажется, не понимает, что в наше время многое изменилось. Правда, ей почти восемьдесят.

— Но она в ясном уме? Она сознает, что говорит?

— О да! Она весьма проницательная старая леди. Иногда даже слишком.

— Вы не знаете, что за молодая женщина приходила к убитому во вторник вечером?

Лицо Беатрис выразило удивление.

— Я не помню, чтобы молодая женщина приходила к нему. Как она выглядела?

— На голове у нее был оранжевый шарф, лицо, насколько я понял, сильно накрашено. Она была в номере и говорила с Арденом во вторник в десять пятнадцать вечера.

— Честное слово, мосье Пуаро, понятия не имею!

Задумавшись, Пуаро отправился искать инспектора Спенса.

Спенс выслушал рассказ Пуаро молча. Затем он откинулся в кресле и медленно кивнул головой.

— Странно, не правда ли? — сказал он. — Как часто нам приходится возвращаться к той же старой формуле: «Cherchez la femme».

Французское произношение инспектора было не так хорошо, как у сержанта Грейвса, но он гордился им. Он встал и пересек комнату. Затем вернулся, держа что-то в руке. Это была губная помада в золоченом картонном футлярчике.

— У нас с самого начала было свидетельство того, что в деле может быть замешана женщина, — сказал он.

Пуаро взял помаду и слегка мазнул ею по тыльной стороне ладони.

— Хорошего качества, — сказал он. — Темно-вишневый цвет, обычно употребляемый брюнетками.

— Да. Она была найдена на полу в пятом номере. Закатилась под комод, и вполне допустимо, что пролежала там некоторое время. Никаких отпечатков пальцев. Но теперь ведь нет такого разнообразия губной помады, как раньше. Всего несколько цветов.

— И разумеется, вы уже провели расследование?

Спенс улыбнулся.

— Да, — сказал он, — мы уже провели расследование, как вы называете. Розалин Клоуд употребляет такую помаду. И Лин Марчмонт. Фрэнсис Клоуд использует более мягкий оттенок. Миссис Лайонел Клоуд совсем не красит губы. Миссис Марчмонт предпочитает бледно-розовый цвет. Беатрис Липинкот, видимо, не употребляет такой дорогой помады, ее служанка Глэдис — тоже…