так,  как  его  ставил  Астафьев:  «Проклятые  и  убитые»,  где  прямо  все  –

297

« выродок из выродков», все совершенно прямо, на Владимира Ильича –

вот такой-то, такой-то. Ничего подобного здесь нет, но тем не менее об

этих ритмах земли, о том, что она раскручивается, вертится по каким-то

своим законам, и на нас эти законы скажутся – это все у него есть, и все

это, может, как тебе сказать, очередная болезнь, такая очередная короста.

Я не до конца уверена, что в том, что эту очевидную болезнь, очевидную

коросту он связывал непосредственно с опытом тоталитаризма и т. д.

Ю. К.: Он связывал вообще все вместе.

М. Н.: Да!

Ю. К.: Платонов же говорил, что когда мы решили, что все познава-

емо: мир познаваемый, душа познаваема, Бог познаваем, мы решили по-

строить свой мир. Платонов говорит о том, что ничего построить самим

нельзя! Ничто не построится само, и ничто не построится кем-то. В об-

щем, аспекты сходятся – и философский, и социальный и природный.

Что это ты там, Майя?

М. Н.: Это я пришла к ювелиру и сказала: «У меня вот есть берилл,

вот такой величины, вот такой камень. Вот можно его…?» Я просто ему

принесла, чтобы он знал – они же все конкретные люди, это у меня Лео-

нид Федорович – чистый гений в ювелирке, просто невероятно, с полды-

хания уже все понимал.

Ю. К.: Это берилл, ага?

М. Н.: Этот – хуже. Твой берилл – тот лучше.

Ю. К.: А вот смотри, ты там про литературоведов заговорила. А, во-

обще, кого ты из литературоведов выделяешь?

М. Н.: Ой, ты знаешь, что касается литературоведов, я, ой, не знаю,

это сколько мне задавали вопрос: почему вы, Майя Петровна, не пошли

учиться дальше? – Я не хочу! Заниматься литературой в профессиональ-

ном плане. – Я не хочу. Это совершенно не мое дело. Я тебе скажу, по-

чему. Я, как Бажов: каждый думает, что думает, а я – по-своему. Никогда

в жизни я с этим сделать ничего не смогу. И вот когда я читаю Бахтина,

я совершенно с ним согласна: эти все полифонические звучания и слия-

ния, но слушай, почему так относятся только к роману XIX века и только

к Достоевскому? Это, извиняюсь…

Ю. К.: Это общий закон.

М. Н.: Конечно! Это общий закон! И еще одно: Бахтин – не спорю.

Тут у меня сложность вот какая: хорошо о литературе писали все о ней

знали, и зверски интересно читать только тех людей, которые пишут сами.

Притом я вовсе не ругаю, знаешь, таких откровенно советских литерату-

роведов  –  они  профессионалы,  зарабатывали  себе  на  жизнь.  Я  взяла  и

прочла все, что написано о  Павле Петровиче Бажове. Писали люди не

298

дураки, но почему все вытягивают его как социального писателя?! Этого

в помине нет! Ну было такое время, дышали таким воздухом. Я больше

того скажу, я была знакома с людьми, которые писали, на мой ум, инте-

ресно, но не очень талантливо. Либо он, видимо, работает на пределе,

ты – на пределе, Блок – на пределе, Пушкин – на пределе, все. Другое

дело, что предел должен быть такой, чтобы тебе не колотиться головой

о крышу. Поэтому, кто писал хорошо: Тынянов писал хорошо.

Ю. К.: Тынянов.  А  вот  Лихачёв  Дмитрий  Сергеевич?  Который  за-

нимался текстологией вообще здорово.

М. Н.: У него, как бы сказать, культура и вообще…

Ю. К.: У  него  прямо  поэзии  касаются  вещи…  География  поэзии.

Поэтический топос.

М. Н.: Это называется литературное краеведение.

Ю. К.: Ну, литературное краеведение, литературная поэтика.

М. Н.: Нет, я не против, этим занимался Ираклий Андроников.

Ю. К.: Да, Андроников Лермонтова изучал. Например, московский

Мандельштам,  петербургский  Мандельштам,  закавказский  Мандель-

штам…

М. Н.: Юра, ты считаешь, что безумно важно знать, где была та или

иная вещь написана?

Ю. К.: Нет!  Как  человек,  пишущий  стихи,  думающий  стихи,  я  не

считаю так.

М. Н.: И я не считаю так.

Ю. К.: Если преподавать в школе так, я думаю, это, по крайней мере,

поднимет интерес.

М. Н.: Что касается литературного краеведения, это, возможно, са-

мая живая часть и самая, возможно, читабельная, поскольку в ней есть

сюжет, там есть за чем следить и т. д.

Ю. К.: Вот когда студентам объясняешь, рассказываешь про текст и

показываешь реальную фотографию, они действительно верят, они пони-

мают, что поэзия – вот она, в данном случае в предметном виде.

М. Н.: Нет, я все это понимаю, тут начинаешь цитировать: «Когда б

вы знали, из какого сора…».

Ю. К.: Ну да!

М. Н.: Ну понимаешь, дело в том, что это такая дежурная фраза, где

сором может быть объявлено все. Поэтому эта фраза, она одновременно

очень удобная, но одновременно она практически ни о чем не говорит.

Меня вообще такие формулировки пугают ужасно. Потому что когда го-

ворит  Борис  Леонидович  Пастернак:  «Быть  знаменитым  некрасиво»,  –

я согласна. Но тогда зачем ты все это делаешь?

299

Ю. К.: Да!  (Смеется.)

М. Н.: Тогда зачем вся эта борьба за издания, «Доктор Живаго», за-

чем? Вот ты хотел быть таким человеком, таким начитанным, порядоч-

ным, чистым. Вот как он попадает в свой капкан, как он сохраняет свою

душу и что он делает, чтобы она осталась жива. Тогда зачем все это, зачем

подключать сюда огромное количество людей? Ну я не знаю! Это, кстати,

одно из сомнений, которое меня постоянно гложет по поводу своей кни-

ги, ибо я сама полагаю, что это некрасиво, и, больше того, ни к чему и

вообще никак. Я сама полагаю, что это так!

Ю. К.: По поводу какой книги?

М. Н.: Которую ты собираешься писать.

Ю. К.: А! Так мы ее уже пишем! Мы ее уже написали!

М. Н.: Я уверена, что мы поступаем некрасиво! И больше того, со-

вершенно ни к чему.

Ю. К.: Майя, а вот рядом с Платоновым кто может быть поставлен?

Я имею в виду…

М. Н.: Вот философский ряд я для себя выстраиваю такой: это Циол-

ковский, это Чижевский, это Фёдоров, вот это где-то оттуда.

Ю. К.: Это Фёдоров занимался бессмертием?

М. Н.: Да! Притом бессмертием, но какой дорогой ценой! Это тоже

весьма интересное бессмертие, т. е. мы будем поднимать мертвых, но и

себя не пощадим.

Ю. К.: Но Гумилёв-младший!

М. Н.: Гумилёв-младший  гораздо  интереснее  их  по  такой  простой

причине, что они просто ученые, а он…

Ю. К.: А он еще и поэт.

М. Н.: Нет. Всюду, где приступает история, археология и т. д., но там

уже начинается время, все живое…

Ю. К.: Стихотворение! Классные стихи, между прочим, писал Лев

Николаевич.

М. Н.: Лев… И Чижевский писал стихи. Когда он начинал писать,

было все в меру и хорошо, потом стих его стал, так сказать, как войлок: не

продышать, как глина: не пробиться. Стих его стал густой и тяжелый, и

вот такой высоты тяжести, на мой ум, никто не достигал! То, что сделал,

допустим, Белый – это совсем другое дело. Там стих построен, перекру-

чен, но такой безумной глиняной и войлочной тяжести нет.

Ю. К.: А вот интересно, в поэзии ведь тоже бывают «густые» тек-

сты, вот у Мандельштама очень «густой» текст, а воздуха очень много.

М. Н.: Нет!  У  Мандельштама  безумно  ритмически  разнообразные

стихи…

300

Ю. К.: Это называется музыкальностью.

М. Н.: Я не знаю, называется ли это музыкальностью, потому что

музыкальность обычно понимается так: если на ваши стихи песенку хо-