писано, но не мог.
М. Н.: Многое потеряла, не спорю.
Ю. К.: Шифрованным почерком.
М. Н.: Да нет, не шифрованным почерком. Я же практически все
могу записать: вот ты будешь читать свои стихи, и я их запишу. Но рас-
шифровывать их надо будет три часа. Такие вот дела.
306
Что касается Лихачёва, понимаешь, он для меня слишком ученый:
ему слишком нужно все систематизировать, не допустить никаких вари-
антов, не допустить никаких предположений. Я, допустим, считаю, что
человек, который пишет о литературе, совершенно, естественно, должен
допускать предположения. Совершенно естественно! Потому что, когда
все это делалось, все это стояло дыбом – и все это естественно надо учи-
тывать. Когда они все это отсекают и мне предлагают один вариант – это-
го мало. Что касается Лихачёва, есть у него одна книга про сады, это мне
всегда очень нравится – про сады, про камни, потому что это невероятная
тема, к тому же можно взять сады и на садах рассказать всю нашу исто-
рию, про все наши эстетические искания, но при этом говорить вам толь-
ко про сады. Правда, удивительный факт, что ни один регулярный фактор
в России не получался, но разве наша душа вынесет все эти сумасшедшие
идеи? Конечно, не вынесет! Кроме того, я никак не могу понять, может
быть, это и красиво, но ведь, товарищи, это тесно, это мало, это узко, это
делается от малости пространства. Но когда я взяла эту книгу, про сады,
у него настолько все расписано, что сад как бы перестает быть садом.
Это чтение – не для меня, это не чтение для человека, который любит
литературу, не чтение для человека, который любит сады. Он так все там
разложил по полочкам…
Ю. К.: Это чтение для ученого.
М. Н.: Да! Это взгляд на жизнь ученого. А взгляд на жизнь ученого
не допускает очень многого, он допускает только то, что проверено, пере-
проверено и установлено. И вот этим категорически человек с ученой го-
ловой отличается от человека, который, допустим, пишет ненаучные тек-
сты: ему это совершенно не надо, вот эти допущения, варианты. И потом
никто никогда не думает: это абсолютно правильно, а это не абсолютно
правильно. Тем не менее, если мы вспомним, как часто писатели были
просто чудовищно правы. Обратите внимание, никакие философы, ни-
какие политологи, экономисты не предсказали ни Великой Октябрьской
революции, ни Великой Отечественной – никакие. Но она была распи-
сана прямо по ролям даже раньше Достоевского, прямо так с Тургенева
пойдем, они все были расписаны, все там было написано: что они скажут,
как они выглядят – просто удивительно! И никто ведь не спохватился, не
заорал: «Ребята, в чем дело?!»
Ю. К.: Это же литература… Дело в том, что здесь просто разные
типы мышления. Я постоянно грущу, печалюсь, мучаюсь: наше мышле-
ние, как только мы попадаем куда-нибудь – в университет или в инсти-
тут, вообще, в научное какое-нибудь учебное заведение, в школу, напри-
мер, – наше мышление превращается в какую-то машинку для выработки
307
какой-то классификации, типологии, иерархии. Я смотрю в окно и ду-
маю: вот иерархия – дерево, кустарник, цветы, трава. Вот эта иерархия,
основанная на продолжительности жизни растений. Но в природе нет
никаких иерархий, в природе нет никаких классификаций, никаких ти-
пологий. Природа сама по себе едина, она цельна, там нет сравнений и
классификаций.
М. Н.: Вот, когда мы начинаем это, достаточно того, что я все вы-
страиваю в ряд.
Ю. К.: И наше мышление оно как раз отягчено вот этим. Потому что
мы всегда пытаемся сравнивать и типологию делать и классификацию.
У художника мышление анархично.
М. Н.: Поэтому, когда начинает писать великий художник, никаких
систем не может быть.
Ю. К.: А у этого – иерархия. У художника – анархия, а у ученого –
иерархия.
М. Н.: Я не знаю, называется ли это анархией, это, скорее всего, не
анархия. Потому что анархию придумали люди.
Ю. К.: Нет, это не в философском смысле, а мышление – стихия.
Нет, не стихия, что-то другое… Может, природное мышление.
М. Н.: Что касается природы, в природе есть и хаос, и гармония.
Ю. К.: Природе все равно, что у нее там: хаос или космос.
М. Н.: Не совсем все равно, ибо цель природы – это разнообразить,
все остальное она отщелкивает.
Ю. К.: Это понятно, но ей же все равно, что отщелкивать, что ста-
вить ненужным. Поэтому она и отщелкивает целые города – Лиссабон,
Помпеи и т. д. Просто все дело в том, что мы больны умом – у нас ум
слишком правильный.
М. Н.: Блок говорил об этом. Он говорил о том, что от этого давно
уже пахнет смертью.
Ю. К.: Да.
М. Н.: Вот я покажу: вот это – малахит африканский. А вот этот,
видите сверху, – это уральский. Это просто такой сорт. Это было пресс-
папье, на столе лежало у горных инженеров и т. д., вообще, было модно.
У царя, например, у Александра I, лежал четырехсотграммовый саморо-
дочек золота. Наши золота не держали, но… Вот это наш, видишь, по
нему ходит свет, как по шелку муаровому.
Е. Ш.: А вот на счет того, что малахитом печи белили…
М. Н.: Печи белили всегда белым, рыжим малахитом, но не самым
ходовым, не тем, из которого мы делаем серьги и т. д. Который похуже,
308
его размалывали в муку, разводили с олифой и красили крыши. Они долго
не ржавели, ты не думай, что мы все такие тут были придурки. Вот так.
Вот такая вот разница, только в нашем, больше никаком, свет ходит.
Ю. К.: Майя, поговорим о травах. Знаю, ты их страшно любишь.
И Машу травами лечила.
М. Н.: Значит так: вот сначала трава, она должна быть в ней посто-
янно, то есть каждые сорок минут-час ее нужно менять. Мы ее в ванну
садили, оказывается, через кожу впитывалось – жутко лечебное действие,
мощность всяких трав, минеральной воды, почему-то через кожу: самое
надежное. Ее я держала за подмышки, в этой ванне – кстати, пахнет хо-
рошо – и мне, и маме, представляешь, каждые сорок минут нужно было
свежую заварить, процедить и довести до температуры тела – каждые
сорок минут! Длилось, наверное, это месяца четыре. День и ночь, делать
это можно только руками…
Ю. К.: А что за травки?
М. Н.: Ну, милый мой! Там травок много. Одной травкой нельзя.
Минимум шесть, потому что организм выбирает из букета, он может от-
вергнуть все. Остальные все пройдут – беды не будет. Первая наша ванна
была – 36 трав. И мы их день и ночь парим, процеживаем и снова суем.
Потом второй раз – четыре часа. Пахнет удивительно совершенно! День
и ночь мы парили в этих кастрюльках. Но мать моя все это героически
переносила. Бабка была такой святой человек, денег брала чудовищно
мало, потому что нельзя: кто лечит за деньги, тот проклят. Можно брать
только то, что идет на еду. А раньше и платили так: молоком, хлебом, яич-
ками. Наш роман с бабушкой – это у меня, товарищи, был классный ро-
ман – длился лет семь. Поскольку она еще и меня в детстве спасла: у меня
уже был установлен диагноз. Диагноз совершенно неизлечимый, ни один
врач не взялся. А бабка, да. В общем, тоже мне очень помогла. И я ходила
к ней, ходила. А это был край Уралмаша, тьма жуткая. А вещей с собой
было много: я с мешком туда шурую.
Ю. К.: На Коммунистической, что ли?
М. Н.: Там уже ничего нет. Прямо далеко-далеко туда, там уже ма-
