чилось полной такой ямы, у меня такое впечатление, что человек доста-

точно воспитанный и образованный может прочитать его, потом то-то и

то-то и потом снова к нему вернуться. От недостатка этой доброты. Это

только наше национальное качество. Ни немцы, ни французы, ни англи-

чане такового не требуют. Доброжелательность именно во взгляде. Каким

я взглядом зацепляю объекты жизни. Это по-нашему все должно быть.

Так что очень может быть, что его по-новому можно прочитать.

Ю. К.: «Иволга», «Можжевеловый куст»… Это же просто потряса-

юще!Кто еще был в XX веке? Их же много было на самом деле, но их

очень мало…

34

М. Н.: Ты знаешь, при всем при том я же очень хорошо отношусь

к Северянину.

Ю. К.: Я знаю.

М. Н.: Во-первых, фонетически он ужасно интересен. Что касается

всяких философских смыслов, у него их может и немного, с этим я со-

гласна. Но у него есть стихи, где  «В парке плакала девочка: «Посмотри-

ка ты, папочка, / У хорошенькой ласточки переломлена лапочка…» 17. Это

даже не пародия, это черте что. И еще:  «…И мы поедем домой, в Рос-

сию… / Ты шляпу шелковую надень: / Ты в ней особенно красива» 18 . По-

нимаешь…  Северянин – это последние вскрики уходящего культурного

века, который был веком гуманистическим. Никуда не денешься, это так.

Фонетическая красота, наслаждение, ему же самому нравится. А то, что

он играл, – тогда все играли. Это такое время. Я, например, не нахожу, что,

как сказал Быков,  «В шумном платье муаровом…» 19 – это пошлость. По-

шлости много и у Блока:  «Так вонзай же, мой ангел вчерашний, / В серд-

це – острый французский каблук!»20 Ее много по той простой причине,

что ее очень много в жизни. Эта каша, этот животворящий бульон, в кото-

ром мы все варимся, на 95 % из пошлости и состоит. У Северянина того

самого, о чем начали разговор, этого возраста, уходящего в глубь, было

очень мало. Что же касается фонетических открытий, их было очень мно-

го, они были хороши, в них есть такая словесная радость. Знаешь, есть

телесная радость, а есть словесная, и когда читаешь  «В шумном платье 

муаровом…»,  пошлости вовсе не удивляешься, а только смотришь на эту

радостную игру по выгибанию этого звука в этом слове.

Ю. К.: Я Северянина читаю как Моцарта.

М. Н.: Да,  притом  ты  знаешь,  у  Северянина  ведь  еще  были  очень

интересные открытия. Хотя уже и у Анненского было. У него было много

стихов, которые построены по принципу новеллы. Этим воспользовался

Андрей Вознесенский, но это было открытием Северянина. У Северяни-

на это было очень хорошо, чисто, недлинно сделано. Последняя строчка –

и все пространство начинает работать под другим градусом.

17 И. Северянин. «В парке плакала девочка…».

18 И. Северянин. «И будет вскоре весенний день…».

19 И. Северянин. «Кензели».

20 А. А. Блок. «Унижение».

вечер второй

Ю. К.: Помнишь, как-то ты мне сказала, что Мандельштам до сих

пор остается непрочитанным.

М. Н.: Я и до сих пор так считаю, особенно когда все начали гово-

рить, что Бродский – лучший поэт XX века. Мне было даже очень обид-

но. Мандельштам настолько лучше!.. Это дежурная формулировка. Про-

сто нельзя так говорить. Там были еще Блок, Маяковский, Есенин…

Ю. К.: Это же не костюм: лучший – не лучший.

М. Н.: Я даже костюм не сказала бы. Костюм, ведь это же смотря

куда я в нем иду. На охоту или на бал. В поэзии все держится вот на чем:

так говорю только один я. Да и с кем ты можешь сравниваться, если так

говоришь только один ты? Ни с кем. Корректно ли сравнение Пушкина

с Решетовым? Решетов не мог так, как Пушкин, но и Пушкин не мог так,

как Решетов. По силе он не поднимется, но по чистоте интонации…

Ю. К.: Это главное.

М. Н.: Пожалуй, да. В поэзии главное – интонации. Это совершенно

правильно. И это есть у Мандельштама. Но кто его знает? И я боюсь, что

это продлится. Потому что Россия в конце века в моральном и культур-

ном отношении просто пала. Какая-то там Донцова, Устинова. Они всем

известны. Та же Донцова совершенно спокойно с экрана телевизора ска-

зала, что писатель должен идти к читателю с философскими, нравствен-

ными откровениями, и призналась, что у нее этого нет, что она пишет то,

что пишет. Но это воспринимается как литература. Таким образом, то,

что мне сейчас преподносят как литературу, это совершенно другой вид

жизнедеятельности, я бы даже не сказала, творчества. Это совершенно

другое. Для того чтобы хорошо относиться к Мандельштаму, нужно чи-

тать поэзии очень много, чтобы смотреть из глубины.

Ю. К.: И не только русскую…Рильке, Данте, «Разговор о Данте» –

это же безумно сложная вещь. Мне кажется, что он написал такую кни-

гу о Данте, чтобы о нем кто-нибудь когда-нибудь написал такую книгу.

Он дал образец. Он же писал не о Данте, когда он там родился, умер…

36

М. Н.: Это не самое важное.

Ю. К.: Он писал о том, как Данте делал свою «Божественную коме-

дию», сравнил ее с тканевым производством, с тканью.

М. Н.: Там не только это. Это же сплошная кристаллография…

Ю. К.: Там  и  кристаллография  есть.  Мне  кажется,  что  он  просто

показал  нам,  будущим  филологам,  своим  современникам,  как  должны

 писаться и выглядеть книги о поэзии.

М. Н.: Если  говорить  о  Мандельштаме,  там  вообще  никаких  под-

ступов,  предтеч.  Ничего.  Но  что  совершенно  поразительно:  семья  его

была почти косноязычна, никто хорошо не говорил. Это знаешь на что

похоже… Когда в глубинных пластах соль задавлена мощными геологи-

ческими породами, образуется трещина и она оттуда жутким фонтаном

разносит породу… Это что-то невероятное.

Ю. К.: Ну, Шура был у него, брат, образованный человек.

М. Н.: Образованный человек, это же не языковой человек.

Ю. К.: Ну, помнишь, когда уже совсем было тяжело…

М. Н.: Ему бы было жить плохо всегда. Выписывай ему государст-

венную пенсию, давай особняк. Поэту будет плохо всегда.

Ю. К.: Майя, а где жила ваша семья? Где ты родилась?..

М. Н.: Я родилась уже здесь.

Ю. К.: А семья откуда?

М. Н.: Это очень неоднозначно. Дело в том, что мой отец, Петр Ми-

хайлович, никакой земли другой не признавал, ничего видеть не желал,

кроме Урала. Он совершенно сознательно выучился в лесном институте.

Он был совершенно потрясающе образованный человек, трудяга, работя-

га. Я поздний ребенок.

Ю. К.: Сколько ему было лет, когда ты родилась?

М. Н.: 46, наверно. Отец мой был типа Шаляпина – большой. Есть

такие русские люди, как Шаляпин, академик Вавилов.

Ю. К.: Майя, а ты в кого такая субтильная?

М. Н.: А я – в войну… Мама была такая. Мама и мамина мама. Вот

как. Ю. К.: А та голова… скульптура. Твоя голова. Кто, Волович делал?

М. Н.: Да  ну  брось!  Марк.  Марк  Рыжков  голову  делал-делал,  тут

пришел хозяин мастерской, говорит ему: «Ну, Марк…» И эту голову об

пол – шарах – и получилась Нефертити. В Египет когда ездила, туда, где

всякие Тутанхамоны и Нефертити, заходить стеснялась! Ну, ужасно по-

хожа. А так, ни на маму и ни на папу. Но фигурой на маму.

Ю. К.: Жили вы на юге России в основном?

37

М. Н.: Не жили мы на юге России. Это их семья жила в Севастополе.

Отец жил всегда здесь. Он вятский. Он никуда отсюда никогда не хотел,