и пользуемся.

М. Н.: Мы совершенно не гордимся, совершенно не рады…

Ю. К.: Так это, может, и хорошо, что не гордимся.

М. Н.: Отчасти да. Это уральские мастера! Пока есть камень и ма-

стер, я еще не такое сделаю. Но камня становится меньше, мастера ухо-

дят, не оставив за собой наследников.

вечер воСьмой

Ю. К.: Мы остановились на XVIII веке.

М. Н.: Да,  возвращаемся к XVIII веку. Что касается литературы, то

это невероятно. Что касается силлабической системы – ее спасает толь-

ко то, что в ней есть печаль. Но она очень нудная. В ней есть большой

минус: она сама собой какая-то нравоучительная. Чего не должно быть

в поэзии, и чего не выносит русский читатель. Ты лучше ругайся матом,

чем поучай меня, качая кулаком под носом. В ее звучании заключена на-

зидательность, нравоучительность. Система эта любимой быть не мог-

ла, поскольку она нашему мировоззрению и характеру претит. Но рус-

ская народная песня существовала, и эта традиция прорастет с середины

XVIII века. С какой скоростью! От силлабических виршей поэзия стала

очень  быстро  наращивать  рисунки,  как  быстро  стало  в ней  прорастать

звучание  народной  песни.  Разломали  эту  систему,  как  клетку.  В  конце

XVIII века уже был Державин, это просто первоклассный поэт. Интерес-

на скорость наращивания возможности ритмической. XVIII век – это, ко-

нечно, век просвещения. И по всей Европе – ставка на разум, и везде эта

ставка от начала до конца срабатывала. У наших товарищей эта ставка

тоже срабатывала (Кантемир, например; сами жанры – оды, поучения), но

заметьте, что делалось: Тредиаковский, например, с самого начала ставил

на чувство, хотя он работал в этой же клетке, в этой же системе.

Ю. К.: Он же [Тредиаковский] первый и вылез из этой клетки. А он

ведь был старше Кантемира!

М. Н.: Это  просто  жутко  интересно.   «Начну  на  флейте  стихи  пе-

чальны: / Зря на Россию чрез страны дальны <…> Чем ты, Россия, не 

изобильна? / Где ты, Россия, не была сильна?» 63 Тут уже век просвеще-

ния сдается. Это же восклицание от всего сердца! Он уже очень от Канте-

мира ушел. Это совсем другие стихи.

Ю. К.: Тут уже уверенность в других силах.

63 В. К. Тредиаковский. «Стихи похвальные России».

174

М. Н.: Он другое слышит, его другое интересует. Тут впервые в поэ-

зии впервые фонетика работает как фонетика: « Вонми, о! небо, и реку, / 

Земля да слышит уст глаголы: / Как дождь я словом потеку; / И снидут, 

как роса к цветку, / Мои вещания на долы» 64 .  Это же просто потрясающе

красиво! Фонетика во всей своей мощности работает. Там есть старого

языка  слова,  но  это  неважно.  Просто  здорово.  Тредиаковского  я  за  это

очень  отличаю.  Все  эти  его  страдания,  поиски  справедливости  на  том

поле, где ее найти невозможно, подметные письма – все это очень тро-

гательно. Но он ведь не к разуму взывает, а к чувствам. Потом там по-

явились Майков, Богданович… Там есть стихи, которые следует считать

хорошими стихами. Ломоносов вообще очень хороший поэт. Эти его оды

науке просто блистательны, ничуть не устарели. Такой напор, не исся-

кающий  на  длиннющее  стихотворение  –  «Ода  на  день  восшествия…»,

он ведь держится, нигде не сдается. Он – государственный поэт, это ве-

ликодержавное,  государственное  мышление,  где  никакого  формализма,

никакой механики, где чисто человеческим чувством все согрето. Он не

выступает как советский поэт (вот у меня такой голос, но раз надо – я на-

пишу так) – он говорит своим голосом. Вот это и есть XVIII век.

Ю. К.: А Барков?

М. Н.: Это  явление  русское.  Русскому  национальному  характеру

свойственна ярость с придурью. Чем нам нравится В. В. Жириновский?

Эта придурь может иметь всякие оттенки. У него была такая. То, что он

писал, это в русском фольклоре, в сказках было. Но я не согласна с В. Еро-

феевым, когда он, защищая свою «Русскую красавицу», говорит, что это

у нас всегда было, но это никогда не было для широкого пользования, это

было для закрытого общества, для клубно-корпоративного пользования.

Оно всегда держалось в литературе, но никогда не было магистральным.

Ю. К.: Барковские оды гениталиям мужским и женским – это же рус-

ский Катулл… Это до безобразия здорово! Это отвратительно хорошо!

М. Н.: Вот великий фараон. Вот его 167 детей. Этим он доказывает

свое величие. Да, в этом есть кондовая правда, с которой спорить невоз-

можно. Но другое дело – как я это подаю. Можно сделать это неприлич-

ным, можно это таковым не делать.

Ю. К.: Сколько раз я читал эти оды: уверен, что это катуллианство.

Он не говорит о конкретных этих вещах, предметах, он говорит о другом.

Это метафора. Символ. Суть жизни. Примитивная и прямая суть жизни.

М. Н.: Вот только что перевел Серега «Свадебный гимн» Катулла.

Это великолепно. Там описывается, как ведут новобрачную, все эти по-

64 В. К. Тредиаковский. «Ода XVII. Парафразис Вторыя песни Моисеевы».

175

стели… Это великолепно. Но для этого надо обладать определенной про-

фессиональной доблестью – потяну или не потяну. Это очень интересно,

мне нравится, что в нашей литературе это есть. Я природу вижу и соглас-

на ее уважать. Природа есть природа, она нас старше и умнее, и плевать

ей в глаза глупо.

Так, Ломоносов. У Ломоносова уже работает фонетика. У Кантеми-

ра и у Хераскова она еще не могла работать. « Где мерзлыми борей крыла-

ми / Твои взвевает знамена…» 65  Здесь согласных только  з и  в, а гласных

только  е и  а. Из пологой  е в широкую  а. И еще одно, чем мне нравится

XVIII век, – сознание очень повзрослело, возмужало, поумнело. Посмо-

три,  что  у  Ломоносова  про  кузнечика,  человеческая  свобода  и  счастье

в чем заключается? –  «…не просишь ни о чем, не должен никому» 66 .  А ско-

ро Пушкин скажет: « Зависеть от царя, зависеть от народа – / Не все ли 

нам равно? Бог с ними. / Никому / Отчета не давать, себе лишь самому / 

Служить  и  угождать…» 67  Ничего  подобного  еще  50  лет  назад  нельзя

было сказать. А теперь можно. Еще мне поэзия XVIII века нравится тем,

что там любовь к отечеству не придумана. Она – естественное состояние

души, и жить можно было только так. Служение любезному Отечеству.

Это не потому что так положено, а потому что я правда так живу. XVIII

век мне вообще всегда очень нравился. Много там было варварства, но

варварство – это мощь и мощность.

XIX век, конечно, тоже надо бы учить не так, как у нас учат в шко-

ле…  Вот  это  вот  расслоение  на  западное  и  европейское,  масонские

ложи…  И  это  процвело  до  того,  что  русские  поэты,  уезжая,  говорили:

«Это написал не я, это было в другой стране, и ко мне отношения не име-

ет». Но самое потрясающее – это исключения: Пушкин, Лермонтов, Го-

голь. Все наши титаны были свободны. Белинский? Белинский был почти

как Троцкий. До такой степени он жаждал свободы, что ради идеи этой

и народ губить не жалко… Я во многом не могла понять, как можно ска-

зать, что Пушкин или Гоголь теряют в художественности. Я не могла ему

простить его отношения к «Выбранным местам…» Гоголя. Все, что пи-

сал Гоголь, – об этом самом. Когда Белинский поднялся против этого, он

практически перечеркнул всего Гоголя напрочь. Для литературного кри-

тика такого уровня такая слепота непростительна. XVIII век – вершина