моя мама, тогда еще просто замечательно красивая, говорит: «Вот мама

моя была бы сейчас, наверное, такая же…». И я смотрю: там стоит цари-

ца. Я говорю: «Мама, подойди!» Она говорит: «Да нет, неудобно». Тут

двери автобуса закрываются, и я выталкиваю маму из дверей. И вот так

мы  нашли  эту  бабушку,  она  была  героиней  того  романа.  Она  сказала:

«У меня детей нет, вы будете моими внуками». И она велела после себя

все фотографии отдать маме. Все это досталось мне. И все, что я об этой

семье знаю, все было рассказано только мне. Я всех теток нашла! Я все

это помню, знаю… Сюжеты просто потрясающие!

Был  у  нас  дома  старый-старый  чемодан.  Он  таскался,  таскался,

таскался, потом от него начала уже крышка отваливаться… А я выбро-

сить ничего не могу. Ну рваные чулки еще могу, а вот чемодан – не могу.

Он разваливался, и я его стала уже разбирать на части: смотрю между

картонкой  и  подкладом  лежит  вот  эта  шапочка.  Она  была  сделана  под

шапочку жокейскую… Вот сколько же лет она там лежала, как она там

оказалась!

Е. Ш.: А что это за камень?

М. Н.: Этот камень – блистер. Это редкая вещь.

Ю. К.: Ну что, Майя Петровна, о чем поговорим? О поэзии и лите-

ратуре?

М. Н.: Я сейчас закончу о рассказе «Которая бежала», а потом перей-

дем к поэзии и литературе.

Была  я  в  городе  Сочи.  Иду  я,  и  вдруг  поперек  меня,  как  стрела,

пронзившая  мое  сердце,  становится  мысль:  что  я,  дура,  здесь  делаю?!

И я мгновенно отправляю в Севастополь телеграмму о том, что 7  ноября

я буду в Херсонесе утром:  7 ноября в Херсонесе. Майя. А она в Севасто-

поль  пришла  в  странном  виде:   седьмого  Херонея  Майя.  Понятно,  что

такая телеграмма не могла никому ничего объяснить, и, конечно, когда

я утром в Херсонес приехала, я там человека, которому эту телеграмму

отправляла, не застала.

Надо сказать, что у меня в Крыму была совершенно особая жизнь.

Тогда это был город совершенно закрытый, военный и очень маленький,

и всюду, где теперь городские улицы, там была пустая степь, ничего там

не было. И там настолько никого не было, что я ходила по тем путям,

которыми наша армия прошла, в одном купальнике, сандалии и платье

волоча в руке… Когда начинали маки цвести, я ходила зигзагами, а по-

том оборачивалась с холма и смотрела: на красном оставалась зеленая

тропинка. Вот такая была счастливая жизнь. И вот прошло лет десять,

227

может, больше, и как-то ехали мы на машине, и кто-то из попутчиков рас-

сказывал, что видел, как в этих местах ходила девушка, одна, в купальни-

ке, платье неся в руке… И я понимаю, что это про меня! Через десять лет!

То, что это про меня, – точно, там просто больше никогда никого не было!

Ю. К.: Преобладание пространства над временем…

М. Н.: Так вот, приезжаю я в Херсонес… А этот человек, которому

я телеграмму отправляла, был совершенно особенным человеком. Допу-

стим, нам надо было где-то встретиться, если я приходила на час раньше,

он там уже был. Если приду на четыре часа раньше – он там уже был.

И,  в  конце  концов,  стало  ясно,  что  не  стоит  вообще  расставаться,  рас-

ходиться, раз все уже так само собой решается. Когда я ему телеграмму

подавала, я была уверена, что он ее получит. Но раз его там не оказалось,

у меня появилась одна-единственная мысль: значит, где-то эта связь по-

рвалась, и что-то случилось…

Куда я бежала, я вам не могу сказать. Но то, куда я бежала, – это и

есть тот путь, который в рассказе описан. Все-все-все, по шоссе, до гор-

больницы, через площадь Ушакова, весь этот путь – все там описано аб-

солютно точно. Там был еще один интересный момент: я бегу по шоссе,

и кто-то меня догоняет на машине легковой: «Девушка, девушка, давайте

я Вас подвезу!» А я бегу так быстро, как он на машине едет. Он: «Да, де-

вушка, постойте!..» А я убегаю и убегаю. А я убегаю-то почему? Потому

что если распалась эта связь времен, значит, надо где-то связывать… И он

мне в спину говорит: «Да что Вы с такой красотой делаете в этом воен-

ном городе?! Вам надо жить в Одессе!»  (Смеется.) Я была в восторге от

Одессы, но это не мой город, а вот Севастополь – мой. И вот все эта до-

рога, которой я бежала, описана абсолютно точно. Главное, что я бежала

только потому, что остановиться не могла.

Ю. К.: Как Форрест Гамп…

М. Н.: Остановиться было невозможно…

Ю. К.: Ну, давай… Поэзия – не литература.

М. Н.: Ну,  понимаешь,  доказательств  я  не  имею.  Научных  доказа-

тельств, которые я могу опытным путем устроить и повторить неодно-

кратно.  Потому  что  если  доказательство  построено  только  опытным

путем, это может быть случайность. Потому я должна повторить его не-

однократно, и только тогда это будет служить доказательством. Существу-

ет наука, которая занимается литературой и поэзией, которая называется

литературоведение. К литературоведению я отношусь настороженно, по-

скольку, на мой ум, в этой науке можно доверять только тем людям, кото-

рые пишут сами. Когда пишет Блок, или пишет Мандельштам, тогда – да,

но когда пишет человек, который сам не написал ни единой строчки, и

228

вообще не знает, на каких дрожжах это поднимается и что это такое, то

тут получается такая странная вещь: он пытается анализировать что-то

им незнаемое, и очень может быть, что это не поддается такому анализу,

который к этому прикладывается. Я вот, например, так до сих пор и не

поняла,  что  товарищи  литературоведы  считают  художественным  обра-

зом. То, что они считают художественным образом, сводится к тому, что

существует текст и какое-то украшение текста. Вот, скажем, посмотрим

на  уровень  определений,  метафор,  аллитераций…  Но  нет  же  никаких

аллитераций, весь этот звон и гул создается сам по себе! Аллитерация

есть только в том случае, если я верю в свое определение аллитерации.

Вот, скажем, у Ломоносова, мне очень нравится:  «…где мерзлыми борей 

крылами / Твои взвевает знамена» 94. Не понимаю! Никакая это не алли-

терация! Это так и слышится, и потом, это, конечно, не спровоцировано.

Ю. К.: То есть аллитерация – это явление искусственное? То, что мы

считаем аллитерацией, это не аллитерация, а свойство поэтической речи?

М. Н.: Да! Литературоведы анализируют то, что поддается научно-

му анализу, но тут есть большая натяжка, ведь они анализируют что-то

придуманное, что-то искусственное. С одной стороны, я могу понять, для

чего это делается – для того чтобы читатель понял. Но это только сбивает

читателя.

Ю. К.: Они предлагают читателю примитив.

М. Н.: То есть читатель должен предполагать чудовищную низость,

что Пушкин придумывал эти звуки для того, чтобы строка гремела, – это

ужасно.  Но  когда  я  читаю  сочинения  по  литературоведению,  меня  по-

стоянно заставляют поверить, что это так. И если верить вот этой науке,

то получается, что поэзия – это жанр литературы, потому что она под-

дается анализу, которым анализируются все остальные произведения. Но

я категорически с этим согласиться не могу. Единственное, что когда-то

заставило меня остолбенеть и офонареть и что чудовищно подходит для

понимания того, что такое поэтическое существование в этом мире, язык

в поэтическом своем выражении, – это наука кристаллография.

Моя  встреча  с  наукой  кристаллографией  была  очень  интересной:

я тогда училась на геологическом факультете, была я совершенно оди-

нокая девушка, потому что ходила я с залатанным животом после опера-