переводчик старается сделать так, чтобы это было читабельно, чтобы это

было в жилу – его конкретные задачи мне ясны. Я прозу не переводила,

но на моих глазах моя дочь Маша в процессе написания диссертации при-

шла к выводу, что отечественным переводам с французского можно дове-

рять не совсем. Она их все перевела заново. Она пошла даже дальше. Для

того чтобы утвердиться, что она права, она сделала замечательную вещь:

она перевела Камю, ранние рассказы, которые у нас вообще не были пе-

238

реведены. Переводы мне очень понравились. Я таких никогда не читала.

И я поняла, что Камю говорит со мной совсем с другого места, совсем не

с того, куда его авторы ставили передо мной раньше. Вот он где-то меня

динамит, динамит, а потом идет кусок, который становится совершенно

ярким, прозрачным… Так вот после того, как я встретилась с Машкины-

ми переводами, я попросила, чтобы она перевела мне Пруста. Ну и Пруст

точно так же: он на французском выглядит не так. Поэтому надо читать

в подлинниках. Везде, где я бывала, я ходила и слушала, как говорят. Ис-

панский язык очень красивый. В Грузии красиво послушать. В Армении

мне очень понравилось. Самое безумное, самое сложное – это переводить

с украинского. Украинский язык – это не что иное, как сниженный по сво-

ей мощности, потерявший качество, пространство, русский.

Ю. К.: Одна американка сказала, что украинский язык – это карика-

тура на русский.

М. Н.: Да, это просто смешно. Мы как-то Кельту подарили Байро-

на – утомились хохотать! Байрон в переводе на украинский – это про-

сто… этого просто нельзя делать! На мой ум, не написать на украинском

ни «Полтаву», ни «Медный всадник»…

Ю. К.: А что произошло с украинским языком?

М. Н.: Я не хочу прослыть каким-нибудь ненавистником какого-ни-

будь народа, но я сразу скажу: единственные, к кому я никогда не буду

хорошо относиться, – это немцы. Вот какие бы мы ни были безбашенные

кретины, мы никогда не делали то, что делали они… Мы не можем сни-

мать волосы и набивать ими матрасы. Мы не можем этого.

Что касается украинского языка, мы когда-то жили вместе, Киев –

мать городов русских, у нас общая история. Говорили мы когда-то на язы-

ке, обладающем равной мощностью – на древнерусском: в нем все гремит,

грохочет. От этого же никуда не денешься. А потом то ли самые безба-

шенные, то ли самые пассионарные люди рванули с достаточно теплых

и плодородных степных районов, где все растет и никакой смертельной

зимы нет, в сторону северо-востока, то есть в ночь, в смерть, в черно-

ту  –  тут  должны  быть  какие-то  совершенно  особые  люди.  И  какую-то

мощность, тяжесть языка они поперли с собой. А люди, которые остались

там, в достаточно благополучном месте… Заметьте, они были не морехо-

ды, не кочевники…

Ю. К.: А русские, что, кочевники? Мы же пошли на Урал, на Си-

бирь…

М. Н.: Когда мы сюда шли, мы не думали, что здесь есть Урал и Си-

бирь. Ю. К.: Может, в русских какой-то гений познания сидит?

239

М. Н.: Меня опасно об этом спрашивать, ибо я со всем хорошим, что

о нас говорят, немедленно соглашаюсь. Они [украинцы] остались в бла-

гополучном месте, защищенные от тех жестоких отношений с природой,

на которые шли мы. Ну то же самое, что в Европе, где всюду климат та-

кой, что с ним спокойно можно договориться. Мы не можем климат пере-

силить, не можем с ним договориться, мы можем только влиться в него,

влюбиться, вжиться, стать им, стать частью его, со всей его мощью чер-

ной ночи…

Ю. К.: Это  называется  детство.  Ребенок  всегда  чувствует  себя  ча-

стью природы. Ребенка в любое место сунь – и он станет частью леса, ча-

стью степи… Ментальное состояние у нас – детство. Русские все – дети.

Поэтому мы и безбашенные.

М. Н.: Вот  такая  мысль  мне  пришла  в  Крыму  (поскольку  я  очень

много времени провожу там): они очень не любят Крым. Камень, земля…

Крым требует того, чтобы я полила их своим потом и кровью, ведь там

камень. Они не любят Крым. А мы с ним сжились.

Вот что мне всегда нравилось в нашей литературе, что она всегда го-

ворит о чрезвычайно важном, она всегда отвечает на вопросы: откуда мы,

кто мы, куда идем. Обратите внимание, скажем, герой французской лите-

ратуры – Растиньяк, который перемещается штурмом от дамы к даме, и

он вполне герой! Там есть два Растиньяка – который это смог пройти и

который не смог. Тот, который смог пройти, – герой. И когда мы все это

читаем, мы понимаем, что и женщины любят его за дело. Это правда ге-

рой. У нас такого героя нет. Вот самых таких основополагающих героев,

которые  у  них  во  Франции  правда  герои,  у  нас  нет.  Обрати  внимание,

какие мужики у них всегда играют это! Лучшие просто! Потому как он

для них герой. Дальше меня поражает другой герой в европейской лите-

ратуре… Я не говорю про японскую литературу, там совсем другая фило-

софия, другое отношение к жизни, я это регулярно читаю… Но мы мало

понимаем друг друга. Но вот я когда это читаю, это для меня красиво.

В этом мы сходимся. Во всем остальном мы понимаем друг друга недо-

статочно.

Что касается европейской литературы, там, скажем, очень хороший

писатель Фицджеральд. У него золотая рука. Это человек, который может

сказать живое слово.

У  испанцев  есть  одна  идея  –  идея  гордости,  которая  мне  жутко

нравится и которая у нас трактуется как гордыня. Но у испанских пи-

сателей  это  сделано  так,  что  она  остается  гордостью,  спасительной  и

возвышающей  человека.  Еще,  что  мне  нравится:  вот  эта  их  безумная

страстность никогда не позволяет им впасть в сентиментальность. Все

240

существование испанской культуры на южно-американской земле само

по себе чрезвычайно интересно и невероятно. Я равного ничего не знаю.

С  одной  стороны,  то,  как  они  пришли  туда,  –  это  страшный  грех,  это

просто ужас, они изничтожили несколько мощнейших культур… И, ви-

димо, люди там были с совершенно особенным представлением о жиз-

ни и, видимо, с чудовищными знаниями, а они это все гробили… Они

вырезали миллионы людей. Тех людей осталось мало. Но из тех людей

получилось нечто похожее на нашу мордву, чукчей, чувашей, на то, как

наши язычники, оставаясь язычниками, сделали вид, что они приняли

христианство.  Те  люди  до  сих  пор  своим  обычаям  верны:  они  носят

одежду с определенным орнаментом, определенных цветов… У Латин-

ской  Америки  ужасно  красивая  мифология.  История  мифологии  тоже

интересная: испанцы же сначала все сожгли, а потом начали собирать,

записывать задним числом. Я полагаю, что мощность того, что осталось,

даже  испанцев  пронзила.  То,  что  получилось  у  испанцев,  получилось

под чудовищным воздействием мифологии. Поэтому получилась лите-

ратура совершенно классная.

Ю. К.: О чем бишь мы? Да, о нас, о русских.

М. Н.: Да, мы тут с Юрием Викторовичем жаловались друг другу на

то, какой у нас несчастный характер. Несчастье всей моей жизни в следу-

ющем: я никому ни в чем отказать не могу, хотя это плохо. Это глупость.

Надо научиться это делать, потому что это разумно и хорошо. Но другое

дело, как бы это было теоретически… Вот приведу пример, как один наш

общий знакомый решил это теоретически. Константин Николаевич Ма-

маев – очень умный человек, сам он пишет и занимается философией,

и не на уровне потребительском, а на самом серьезном. Были товарищи,

которые были заинтересованы в его суде об их творениях. Так вот один