перестройку души благодаря сверхволнению, сверхтрепету, который она

вызывает.  В  каких-то  стихах  это  получается  с  первой  строки,  какие-то

надо читать дольше…

Вот последнее, что я читала и что было хорошо, – это Новиков. Вот

этот трепет, накал там есть… Этим совершенно не владеют ироники, ибо

там, где появляются юмор, ирония, там вот этого накала просто нет. Вся

концептуальная поэзия – абсолютно этим не владеет, ибо это поэзия на

случай, это своеобразное выражение мысли, которая кажется мне инте-

ресной. Это вообще к поэзии имеет сомнительное отношение. И когда

мне говорят, что Пригов – гениальный поэт, я испытываю глубочайшее

смущение. Назовите как-нибудь иначе! Неслучайно как-то на одном вы-

ступлении, чтобы привлечь внимание к тому, что он гениальный поэт, он

сидел на унитазе и спускал спускалку. А Блоку это не надо, и Есенину не

надо. Вот когда тебе это надо, значит, уже думай, в какой мере ты поэт…

Мы  все  знаем,  как  отличается  натуральный  камень  от  искусственного,

натурально выросший кристалл от отграненного. Вот и поэзия точно так

же отличается от версификации.

Ю. К.: Вот я об этом думал… Есть искусственные кристаллы…

М. Н.: …которые на вид красивше!

Ю. К.: Они более хрупкие, что ли? В чем кайф-то?

М. Н.: Когда вырастает кристалл, эта вся структура вырастает в нем

сама. Когда граненый кристалл, я беру кусок камня и выпиливаю кри-

сталл… Это, в сущности, скульптура из камня. Чтобы понять эту разницу

235

и то, что такое поэзия, это «Разговор о Данте», там сказано: идея камня,

памятник самому себе… Вот точно так же делает поэзия: бери язык, чув-

ствуй душу – и будет поэзия.

Ю. К.: У Мандельштама еще метафора тканья… Он брал большое

полотно.

М. Н.: Это  придумано  гораздо  раньше.  Это  не  Мандельштам.  Это

«Ригведа»:  в  рассуждении  о  мысли,  там  говорится:  «Не  постигаю  ни

нити, ни ткани…»

Ю. К.: Я читал ее по-английски…

М. Н.: Там же много томов, может, ты это не видел… Это уже там

сказано.

Ю. К.: Ну, значит, это правда.

М. Н.: Древние люди говорили о сущностно важном, о том, что та-

ким всегда останется. Мы просто этого не замечаем.

Ю. К.: Там,  где  появляется  соц-арт,  постмодернизм,  поп-арт,  там

поэ зия заканчивается. Есть традиционализм – то, что у меня за спиной,

то, что меня толкает вперед. Есть модернизм – то же самое, но модерни-

зированное: ты можешь уйти влево, вправо, но все же ты идешь в том же

направлении. А постмодернизм – когда ты никуда не идешь, ты берешь

то, что было у тебя за спиной, и перелицовываешь это…

М. Н.: Если говорить о современном театре, кино, литературе, пер-

вое, что заметно: человеку сейчас не о чем сказать. Человек не пришел

для того, чтобы сказать какую-то глобальную мысль. Вот если кто-то ска-

жет, что Достоевский пришел для того, чтобы сказать нам, предупредить

нас: братцы, вот они, бесы, – это достаточная причина. То, что ты назвал

традиционализмом, в сущности, это единственный путь, другого просто

нет. В свое время умнейший человек и любимейший мною И. А. Бунин,

который умел формулировать мысль совершенно точно, сказал: «Заумное

есть глупость». Точно так же вот это разрушение жизни – это, в сущно-

сти, надругательство над ней, а стало быть – смерть, а значит, не жизнь.

И когда берутся эти выдержки, эти цитаты, и подаются мне под другим

соусом, мне это жутко не нравится. Нет, можно проявить какую-то изо-

бретательность, все это делать можно, но значительное и большое долж-

но быть серьезно. Вот ты как хочешь, но серьезная литература, серьезная

поэзия должна быть о серьезном. В их основе должна лежать серьезная

мысль. Когда я читаю товарища Акунина (я не говорю про известных вам

девушек – это литературный бизнес, я об этом говорить не буду), он пи-

шет по крайней мере культурно. Но когда он культурно и грамотно делает

игрушку для забавы, например, из Турецкой войны, вот тут я с ума схожу.

Ю. К.: Это тот самый выпиленный из камня кристалл.

236

М. Н.: Да! Да! Он загодя заботится и просчитывает его форму, коли-

чество граней…

Ю. К.: Бродский то же самое делал.

М. Н.: Когда человек ничего не знает об этих событиях, он читает

это как некую развлекательную вещь, которую тотчас забудет. В фильме

«Турецкий гамбит» была одна атака под Горни-Дубником, там мой дед

участвовал. Под этим Горни-Дубником мы положили цвет армии лейб-

гвардии, то есть двухметровых красавцев. Ну русские воюют так, что от-

ступать не могут. Но туркам было мало, турки еще прошли и этим кра-

савцам поотрубали головы, поотрубали и пораскидали… Так вот от этого

меня освобождают. Там действует хорошенькая барышня и так далее. Раз

это развлекательная вещь – зачем мне отягощаться-то? А на мой взгляд,

лучше тогда вообще ничего не говорить, вот просто ничего. Вот это ужас-

но. Все, что сейчас делается в театре и в литературе, делается на таком

уровне: от серьезного, важного, сущностного меня освобождают. Мне это

очень не нравится. Я признаю, что в профессиональном отношении это

по-своему интереснее. Когда люди смотрят «Турецкий гамбит» и говорят:

«Какой хороший фильм. Какой милый главный герой!» Да, он милый, он

очень милый, но если я вынесла только это – это какой-то кошмар.

Да, во-первых, сейчас нечего сказать. На всех выставках современ-

ного искусства это видно (мы как-то в Питере были с Машей) – ну нечего,

у человека своих глобальных мыслей нет. Во-вторых, вы обратили внима-

ние на то, что гениев больше не будет?

Ю. К.: Почему?!

М. Н.: Они не востребованы.

Ю. К.: Ну и что! А природа?

М. Н: Ну не знаю… Может быть, что-нибудь там природа повернет.

Но вот как-то в них не нуждаются, над ними надо думать, их надо пере-

варивать, они тебя перестраивают… В гениях больше не нуждаются.

Ю. К.: Будут! Будут! Если есть бездны, то будут и гении.

вечер одиннадцатый

Ю. К.: Майя, как ты относишься к прозе поэта?

М. Н.: Проза поэта – дело сложное. Вся сложность в том, что у нас

и Пушкин, и Лермонтов, и Бунин классно работали и в прозе, и в поэ зии,

а потому нельзя взять и сказать, что одно от другого радикально отлича-

ется. Хотя они отличаются. Вот такие были наши титаны.

Ю. К.: Был Пастернак, Мандельштам…

М. Н.: Да!  Мандельштам  –  вообще  потрясающий  писатель.  Более

того,  Блок  писал  великолепно!  Просто  прекрасно  писал!  Другое  дело,

что каждый писал с поправкой на свои человеческие качества… Про рус-

скую прозу я скажу то же самое, что и про русскую поэзию: я равной

литературы не знаю. Конечно, я могу быть сильно необъективна, потому

что для того, чтобы говорить так досконально, нужно читать в подлинни-

ке. А переводчиков, которые переводят адекватно, очень мало. Рильке –

очень крупная величина. Я честно прочла Рильке на немецком, после чего

мне стало понятно, что он не переведен. Мы имеем нечто другое. Кроме

того, у Рильке настолько своеобразная степень увязки возвышенного и

земного, что равного ему найти просто безумно трудно. И то, что сделал

Пастернак, – это не Рильке. Это хорошие стихи, но нет этого у Рильке,

у него вообще стихи о другом…

Что же касается прозы, дело в том, что русский язык все поправляет

в лучшую сторону. С какого бы ты языка ни перевел, получается очень

красиво, потому что у нас красивый язык. Это самый страшный искус,

перед которым останавливается переводчик… Я понимаю, что каждый