М. Н.: Что  касается  Кондратьева,  это  было  все  прочитано  внима-

тельно, с душевной приязнью. Но это все уже никому неинтересно, мы

это все уже знаем.

Ю. К.: Слушай, а Василь Быков?

М. Н.: Василь Быков для меня, вне всякого сомнения, хороший пи-

сатель, совестливый.

Ю. К.: Катаев…

М. Н.: Это не проходной писатель! Катаев – очень интересная фи-

гура. Ю. К.: А вот Трифонов, Нагибин, Носов…

М. Н.: Про Трифонова мне очень трудно говорить. Это не для меня…

Что касается деревенской прозы, она интереснее: драматизма больше, пе-

чали больше, потерь больше. Ведь Россия была крестьянская страна, вся

наша культура, вся наша этнография – все оттуда вышло! И, в общем-то,

они были последними людьми, которые это вживую помнили, которые

это честно любили. Это наши корни, которые терять не надо, иначе мы

потеряем  сами  себя.  Вот  если  мы  сейчас  от  этого  откажемся,  если  мы

сейчас эти корни отрубим, то никакой нравственности, которая будет нас

в жизни на плаву держать, у нас не будет. Они тогда к этому относились

еще, как к чему-то живому. Более того, почитай «Живые и мертвые»: вся

крепость, все источники силы народа – все они оттуда идут! Сейчас всего

244

этого уже больше не будет. Но на мой ум, вот этого содержания – жутко

печального – так никто и не услышал. Распутин говорил о том же самом:

корней не будет – нас не будет. Но что касается городской прозы, мне об

этом трудно говорить. Я ничего особенно глобального там для себя не

вижу. Ю. К.: А Катаев?

М. Н.: Ой… Катаев – это само по себе очень интересное явление.

Катаев,  вне  всякого  сомнения,  человек  очень  талантливый,  очень  спо-

собный и жизнеспособный. «Белеет парус одинокий…», «Хуторок в сте-

пи…». Он, видимо, сделал то же самое, что делал Алексей Толстой: раз

надо жить по этим условиям, то мы, не потеряв человеческого лица… Вот

поэтому так вот.

Ю. К.: Лучше Крапивина-то.

М. Н.: Их  нельзя  сравнивать.  Катаев  описывал  реальные  факты.

Крапивин  описывает  ситуацию  придуманную,  писателем  устроенную.

Это две большие разницы! Там я читатель, а здесь соучастник. Сравни-

вать нельзя!

Ю. К.: Катаев же учился у Бунина…  (Смеется.)

М. Н.: Когда Катаев пришел к Бунину и попросил его что-нибудь на-

писать, Бунин ему написал: «Заумное есть глупость. Иван Бунин». Иван

Алексеевич Бунин вообще всегда был способен на красивые поступки.

Мне очень нравится случай, когда он едет по Парижу, зол был на что-то,

матерится девятиэтажным, а рядом сидит шофер, из русских эмигрантов,

весь в восторге, говорит: «Мсье, наверное, моряк?» – «Мсье академик.

По жанру изящной словесности». Вот такие дела.

Что  касается  Нагибина  и  Трифонова,  ругать  их  –  Боже  избавь!

Но когда там находят какую-то глобальную проблематику, я не знаю…

Вот глобальную проблематику в «Мертвых душах» я вижу, а там – нет.

Ю. К.: Я думаю, что о деревенщиках надо отдельно говорить: Рас-

путин, Астафьев…

М. Н.: Астафьев  –  не  деревенщик.  Астафьев  –  это  нечто  гораздо

большее. Да и Распутин не деревенщик… Да, о них давайте отдельно.

А я вам расскажу историю о том, как у меня не случилось романа

с Валентином Распутиным. Ахматова рассказывала о том, как у нее не

случилось романа с Блоком, а у меня есть история о неслучившемся ро-

мане с Распутиным. Приезжаем мы на Байкал: я, Келя [Кельт], Валера

Мухачёв, Саша Калужский. Саша в то время жил там, вот мы туда и на-

грянули. Город, в котором жил Саша, был полон нестоличного обаяния,

мне он очень понравился. Идем мы как-то по городу, о чем-то рассуждаем,

и к нам вдруг подсоединились три товарища. Пошли с нами, в разговор

245

вступили – о Достоевском, о Кафке… И тут мы проходим церковь, в ней –

музей. И я, подняв голову на обезглавленные купола говорю: «Классно,

наверно, ночью в музее!» И товарищ один говорит: «Так давайте зайдем!»

Достал ключи, мы завалились в музей, все пересмотрели, позвенели во

все бубны, на всех нартах пересидели… Потом мы поехали на Байкал.

Пока был день, было тепло, красиво, хорошо. А когда стало темнеть…

Байкал, вы знаете, это прорва ледяной воды. Вода настолько ледяная, что

у тебя возникает ощущение, что ты столбом в него вмораживаешься, так

как в нем невозможно дышать и двигаться. Парни пошли за матрасами,

а я стояла на длинном балконе пансионата, в котором мы поселились. На

мне  надето  два  свитера,  полотенце  на  шее  и  одеяло  шерстяное  сверху.

Стою я на балконе и курю. Вдруг смотрю: внизу идет человек с детской,

милой улыбкой. Я с балкона свешиваюсь, он поднимает он ко мне лицо и

говорит: «А вы чего не танцуете?» Я ему: «А вы чего?»  (Смеется.) Даль-

ше спрашивает: «Ну как вы тут?» Я ему отвечаю: «Да все зависит от того,

сколько одеял, что ты ешь, что ты пьешь… Холодно». Он: «Да вы хоть не

вздумайте к ихнему Байкалу подходить». Поговорили мы с ним, он ушел.

Стою я дальше, он опять приходит, мы опять поговорили. Парни матра-

сов набрали и вернулись. Я к ним пришла и говорю Кельту и Валерке:

«Там такой парень симпатичный. Улыбка прелестная. На артиста какого-

то похож, а артист тот на Распутина очень похож». Вдруг приходит Ка-

лужский и говорит: «А там Валентин Григорьевич с друзьями приехал…»

Я тогда этого совершенно не связала. Пошли мы на следующий день на

пляж, к озеру. Рядом с нами компания какая-то. Калужский на них пока-

зывает и говорит: «Так вот же Валентин Григорьевич…» А там стоит этот

парень, с которым я разговаривала. Потом мы оттуда уехали. А вскоре вы-

шла книга «Слово о полку Игореве» Комлева. А Валентин Григорьевич,

я знаю, был очень неравнодушен к Отечеству и к истории отечественной

литературы. Я взяла и надписала ему эту книгу и отправила. Через неко-

торое время приходит мне в ответ его двухтомник. В двухтомнике пись-

мо. А в письме спрашивает, помню ли я его.  (Смеется.) Я была безумно

рада, что он такой симпатичный, а не некрасивый, как мне представля-

лось. Вот такая история: романа у нас не было.

Ю. К.: Поговорим о камнях, о камушках?

М. Н.: Хранящую, жизнеутверждающую энергию камня лучше все-

го носить в энергии женской, то есть в серебре. Серебро – это очень кра-

сиво, некоторые камни нужно носить в серебре. Что касается алмаза, то

весь XVII век алмаз жил в серебре, и правильно! Потому что, окружив

его цветным металлом, мы его свечение собьем. Ну вот сейчас его мож-

но делать в белом золоте… Но белое золото обладает мужской энергией,

246

а серебро – женской. Белое золото от хорошего серебра на глаз отличает-

ся чрезвычайно мало.

Ю. К.: А что значит «твой камень»?

М. Н.: Твой камень – это традиция не уральская, это традиция евро-

пейская. А европейской традиции я не склонна тесно и близко доверять

по той причине, что в нее вмешиваются продавцы камня. Они могут в ре-

комендательные  списки  включать  тот  камень,  который  нужно  продать,

потому они постоянно варьируются, и мне это не нравится. Либо надо

уже обратиться к древности: торговля камнем древних интересовала го-

раздо меньше, чем само общение с ним.

Еще мне очень нравится уральская традиция. Наши камни открыли

достаточно поздно, отношения у нас с ним сложились особые. У нас ка-

мень был знаком места, нагружать его мистическими значениями было

не нужно. Зачем окружать камень мистическими значениями, если я его

корзинами ношу?.. Поэтому у нас так сложилось: если ты на этот камень