наши писатели болеют за судьбу Отечества и очень за нее переживают, то
их провидческие способности поражают.
Я хочу сказать про Тургенева: «Отцы и дети», как мы знаем, ни-
гилисты и все прочее. Это жутко интересная вещь: человек достаточно
богатый. Матушка его по-своему несчастная женщина, поскольку не на-
258
шла душевного спокойствия в плане нахождения рядом: с мужем у них
не получилось. Но очень интересны его способности смотреть прямо
в самую точку. И когда он описывает дворянского мальчика, захотевше-
го уйти в народ. Но чудовищно глупейшая, немыслимая идея! И видно,
что он будет осмеян, все погибнет, что это путь не просто пагубный, но
и смешной, глупый и никуда, ни к чему не ведущий. И тем не менее это
сделал Тургенев. Это сделал не Чернышевский, который занимался толь-
ко взглядом в будущее. А это сделал Тургенев, который практически этим
не занимался, которого весьма занимали роковые страсти и так далее.
За счет чего? На мой ум, он был, правда, очень русским человеком.
И это видно, прежде всего, в «Записках охотника». Такая красивая вещь,
если бы ее не комментировали, как явно направленную против крепост-
ничества. Ведь там крепостничество – это знаки времени и ситуации.
Но там, где «Бежин луг», где человек и природа. И вот он охотник, он туда
уходит, и вот это ощущение наступает. Крестьянин ты или барин ты – вот
ты уходишь туда – и все.
Что касается Базарова (роман очень красивый), то он его просто
убивает, потому что он делает то, чего делать не надо. И написан роман
без всякого нравоучения. Действительно, приехали в имение два друга…
Ну, просто очень хороший роман, что и говорить.
Поэтому русскую литературу всегда буду хвалить.
Ю. К.: А у Толстого какая самая лучшая вещь?
М. Н.: Ну не «Воскресение». «Воскресение» – это то, где он начи-
нает кого-то поучать, там он создал героя главного специально для того,
чтобы он выполнил его поучающую программу.
«Севастопольские рассказы» – очень хорошая вещь. Вот он когда
приезжает, сам офицер, и сам становится частью этого места, этого вре-
мени, этого народа, который сражается. И та позиция, которую он зани-
мает – это то, что он понимает, что не надо искать какого-то героического
подвига, потому что это будничное поведение. И он не с высоты откуда-то
смотрит. И потом мне очень нравится – это, с одной стороны, атмосфера
севастопольского боя, а с другой – это и Кутузов, и Суворов, и Нахимов –
все становится в ряд, соединяется в русскую оборонительную войну.
(Чаепитие.)
М. Н.: Всю жизнь расплачиваюсь за прекрасное. У меня есть ан-
тичное колье. Правда, настоящее античное колье, оно мне досталось от
Вовы. Они же все были такие каторжные. У него дед был двухметровый,
которого вывели из дома и расстреляли. Был высокий и красивый – са-
мый подходящий.
Ю. К.: Таких и выбирали.
259
М. Н.: А его всю семью запихали в вагон и увезли: Володину бабуш-
ку, ее сестру и их детей. Потом их выбросили в степи, а дело было уже
осень, в надежде на то, что они все там издохнут. Но там были мужчины,
которые повели себя как настоящие мужики: выкопали землянки. В об-
щем люди перезимовали, остались живы. А потом Вовин отец… У того
судьба интересная. Они были поляки. И Вова был поляк. А его мать, у нее
было трое детей, для того чтобы спасти их, вышла замуж за красного ко-
мандира. За это Вовина бабушка перестала с ней разговаривать. Навсегда.
Ю. К.: Фамилия Кочкаренко, да?
М. Н.: Да, фамилия у них была Кочкаренко. И дети остались живы.
А он потом стал классным военным, командовал первой танковой брига-
дой у Рокоссовского, а потом у Жукова.
Ю. К.: А что, вживую Рокоссовского видел?..
М. Н.: Ну как тебе сказать, как выглядел Рокоссовский? – Как сла-
вянский витязь. Рыцарь без страха и упрека. Абсолютно бесстрашный,
абсолютно лишен чванства. Очень красивый, 1,95 ростом, потом зеленые
глаза. Притом всегда очень заботился о людях, которые вокруг него жи-
вут. Как говорил Вовин отец, звал по имени-отчеству всех своих ради-
стов, писарей и так далее, и на «вы» с ними общался.
Ю. К.: А чем не материал для нового «Льва Толстого» Отечествен-
ная война? – Я имею в виду Первую Отечественную войну, Вторую Оте-
чественную войну.
М. Н.: Я не знаю, будет ли у нас «Толстой» или «Достоевский».
Ю. К.: А Достоевский? – Не любишь ты Достоевского?
М. Н.: Нет, ну как тебе сказать?
Ю. К.: Вот и у меня больше предпочтение, нет, не предпочтение –
симпатия, к Толстому, чем к Достоевскому.
М. Н.: Я сейчас хочу перечитать «Бесы». Но повторно я больше
хочу перечитать Толстого. У Пушкина есть такие вещи: начатое, неокон-
ченное, которые он незначительными считал. Пушкин вообще писал не-
обыкновенную прозу. Гений он и есть гений: когда я у Пушкина прочла
«миловидная Грузия» 98, я обомлела. Если даже человек и поймет, то он
никогда не осмелится произнести это вслух. И можно сказать, что рядом
с Арменией это именно так. Грузия – это нега, ухоженная благополучная
земля, а Армения – ни зелени, ни деревьев: на голом камне голые деревья
стоят. И вот рядом с такой Арменией совершенно правильно, что мило-
видная Грузия. Пусть так она теряет в своем заряде, но по-другому про
нее сказать нельзя.
98 А. С. Пушкин. «Путешествие в Арзрум».
260
Что касается Достоевского, у него есть определенное мучительство:
туда затягивает. И я охотно понимаю, что есть люди, которые это не выно-
сят, потому что это на уровне не только интеллектуальном, но и на физио-
логическом трудно переносить. У него когда начинался эпилептический
припадок (он за день его чувствовал), этот момент предчувствия он слы-
шит и осознает (я знаю, я сама столько лет с таким диагнозом жила).
И мощность этого затягивания мне даже нравится. И охотно верю, что,
может быть, это сильно кому-то не нравится.
Достоевский был не то, что пророк, но много знал о русском чело-
веке. Одного не знаю, то, что его униженные и оскорбленные – это его
постоянная тема всегда сопряжена с истерическим накалом. Это и по-
стоянно смущает.
Вообще, что касается темы маленького человека в русской литера-
туре, я не знаю, так ли ее нужно называть. Дело в том, что эти исходные
наши данные, что есть у нас народ, который, сойдя на дальней станции –
трава по пояс, я увижу. Понимание народа Толстого мне ближе. Вот когда
встал против Наполеона, вот тогда можно увидеть его максимально сум-
марное лицо. Дело в том, что я это сама видела и пережила в войну, когда
все отказались от своих уникальностей и особенностей и превратились
в нечто, что победить невозможно. Поэтому все европейские войны кате-
горически отличаются от наших. Читайте «В окопах Сталинграда» – вот
это оно и есть. Когда что-то случится, все становятся народом. А вот, ска-
жем, один человек, который является носителем – не знаю.
Вот почему «униженные и оскорбленные»? Я не согласна с тем, что
Акакий Акакиевич – это тема маленького человека.
Что касается «Бедные люди» – это совершенно русская традиция:
взять человека и пожалеть. Конечно, Достоевский совершенно классный
писатель, что и говорить.
Ю. К.: Его Набоков называл журналистом. Видимо, ориентировался
по «Преступлению и наказанию».
М. Н.: Да, он писал для журнала, да, был вынужден писать частями,
