На углу я распрощался с капитаном и Эдгаром, соврав, что оставил машину за несколько кварталов от гостиницы, а когда полицейские скрылись из виду, развернулся и снова вошел в отель. Представители закона расселись по машинам и, увезя бездыханное тело Миллера, отчалили, растворились во влажном мареве. Ко всеобщему облегчению. Я тоже был этому рад. Чем раньше они оформят закрытие дела, тем лучше.

Итак, я снова оказался в холле и улыбнулся, увидев, что портье по-прежнему сидит за своей конторкой, изнывая от духоты, а маленький вентилятор все так же перемалывает лопастями затхлый воздух. Пытаясь уловить это ничтожное дуновение, я склонился над стойкой — почти прилег на нее — и сказал:

— Ну-с, все убрались. Кроме меня. Но мне тоже не хотелось бы сидеть здесь до второго пришествия, а потому не будем тянуть резину.

— Да иди, пожалуйста, — ответил он, не отлипая затылком от стены. — Кто тебя держит?

— Не торопись.

На лице его появилось такое выражение, словно он разгромил дорого обставленную квартиру, пытаясь прихлопнуть муху, и вот обнаружил, что она, целая и невредимая, сидит на обломках его любимого шкафчика. Он пробурчал, что, мол, все уже рассказал, но я не удовлетворился:

— Давай с начала.

— Ты мне плешь проел, — сообщил он и хотел было прибавить еще несколько энергичных выражений, но, видно, поостерегся. Тыльной стороной ладони он вытер пот со лба, ладонь — о рубашку. — Ну, ладно, ладно. Черт с тобой. Что тебе надо? Что ты хочешь узнать?

— Прокрути, будь добр, назад то, что ты сообщил полиции. Потом я тебе задам два-три вопросика, и на сегодня твой гражданский долг будет исполнен.

Я узнал он него довольно много. Миллер заказал в номер изрядное количество спиртного, а потом потребовал пишущую машинку. Миллер, по его словам, платил за каждый день проживания отдельно — и притом наличными. И показал мне погашенные счета. Я нисколько не удивился тому, что ребята Рэя вполне удовлетворились этими показаниями: люди, выметающие пыль из-под ковра, редко обращают на нее внимание.

— Вот и все. Больше ничего. Абсолютно ничего.

— Да? А еды он не заказывал? Не входил и не выходил? И, кроме двух бутылок и машинки, ты ничего ему не приносил? И посетителей у него не было, и никто не звонил?..

— Была у него гостья, но она, кроме радости, ничего не принесла.

— Пожалуйста, сэр, проясните свою мысль.

Портье встряхнул, развернул и нацепил свою любимую ухмылочку, поразительно гармонировавшую с его выбеленными штукатуркой волосами.

— Приходила, приходила к нему гостья. Как же, как же. Обалдеть, что за гостья. Кое-что-о! Самый кругленький задик во всем Нью-Йорке и его окрестностях.

Я навострил уши и потребовал от портье полного отчета — кто, когда, где ее можно найти и прочее. С одной стороны, отчет этот пользы принес мало, а с другой — вставил в эту мозаику недостающий кусочек.

— Где найти, где найти! Я и сам бы отрезал себе левое яичко за ее телефон. — На лице его появилось рождественски-счастливое выражение. — Нет-нет, это была не то чтобы какая-нибудь шкура уличная. Это не местная и не дешевая. Ручаюсь. Зуб даю. Просто картинка. Грудки — как бейсбольные мячи: крепенькие, кругленькие. Загляденье! Блондиночка. Знаешь, такая, с медовым отливом... Ха-а-роших денег стоит, можешь мне поверить. Вот такой бабец! Специально для этого дела. Самое то. Она ему недешево обошлась, точно тебе говорю.

Да уж, она обошлась Миллеру весьма недешево. Она вошла с улыбкой на устах и с планом в голове. И он сработал. Миллер умер. Его отравили. И сделала это та, которая могла бы добиться от него чего угодно. Я вспомнил Карраса: «Скажи она ему — перережь себе, Карли, глотку — он тотчас бы это сделал».

Было похоже, что Миллер все-таки нашел свою Мару, Но встреча эта принесла ему, пожалуй, еще меньше радости, чем я обещал. Ну, что ж... Если он умудрился найти, то чем я хуже?

С этой мыслью я поблагодарил портье за содействие, вручил ему одну из миллеровских двадцаток — вот теперь это было справедливо и уместно — и вышел из отеля. Сел в машину и покатил в центр, продолжая переваривать информацию и прикидывая, куда она меня выведет. Мара обчистила Миллера, забрав и деньги, и ружья, и весь его антиквариат. И дала ходу. Очевидно, не предполагая, что он бросится следом. Она знала: родители ее искать не будут, а уж если родной матери нет до тебя дела, трудно представить, что кто-то встревожен твоей судьбой.

Однако рассудила она неправильно. Она была нужна Миллеру не потому, что он хотел вернуть свои деньги или барахло — нет: сама по себе. Он связал с нею все свои надежды, он сделал ее своей мечтой, своей чистой, идеальной любовью, он ей поклонялся и ее боготворил. А она отлично это понимала и потрошила его без устали. А потом отвалила, оставив его без денег, но с разбитым и кровоточащим сердцем. Она полагала, что он погорюет-погорюет и притихнет, боясь попасть уж совсем в дурацкое положение.

Вот уж это беспокоило Миллера меньше всего на свете. И потому он приехал в Нью-Йорк и остановился в этом отельчике, очень смахивающем на ночлежку. Почему? Потому что надо было уплатить мне чудовищную сумму. Потому что я оказался к этому времени на мели. Потому что он любил свою Мару. Ну, а она почувствовала, что он подбирается все ближе, и вылезла из своего тайника, и отправила его в дальнюю дорогу по улице с односторонним движением.

Полицейский по фамилии Спенсер — когда-то давным-давно мы с ним дружили — сказал мне однажды: «В этой жизни мы рассаживаемся согласно купленным билетам». Сказал в тот самый день, когда пытался убить меня. Он засадил мне пулю в плечо, а я ему — в лоб. Сейчас, в машине, все это въяве предстало передо мной. Спенсеру не хотелось убивать приятеля, коллегу, сослуживца, но и за решетку садиться не хотелось. Вопрос стоял довольно остро: «он или я», а свалились наземь мы оба. Вся разница была в том, что я поднялся, а он — нет.

Иногда мне кажется, Спенсер так упорствовал и лез на рожон, потому что попал в безвыходное положение. То есть выход был — застрелить меня. А я всегда твержу: каждый из нас в каждую секунду каждого дня делает именно то, что ему нужно. Никаких высших сил, никто не дергает нас за ниточки — за решения, которые мы принимаем, не отвечает никто, кроме нас самих. И потому я не верю, что Карл Миллер откинул копыта по доброй воле и собственному желанию.

Ему нужна была его Мара. Точка. С новой строки.

Мужчина, решившийся пройти через такие передряги, чтобы найти женщину, поступившую с ним так, как она поступила; мужчина, готовый все простить, — с собой не покончит. Рой закрыл дело — при желании я мог бы возбудить его снова, ибо концы с концами не сходятся. Но желания этого у меня не было. Зачем мне это надо? На моей делянке начнут копошиться раздраженные и обиженные силы правопорядка. Это ни к чему.

И кроме того, я был убежден: события заставят Рэя и его подчиненных заняться этим делом вновь. И довольно скоро.

Подкатив к газетному киоску Фредди, я затормозил прямо у запрещающего знака. Фредди собралась было отодвинуть его, но я, махнув ей, вылез через правую дверь и сделал это своими силами. Когда я поставил знак у бокового входа в ее палатку, Фредди напомнила мне, что очарование ее — понятие круглосуточное.

— Что это ты так припозднился сегодня?

— Да вот заехал пригласить тебя на выпускной бал.

— Опоздал, милый, лет на сорок.

Засмеявшись, я вынул из кармана мелочь на газету и плитку шоколада «Три мушкетера». Сгребая монеты, Фредди спросила, заметив, несмотря на темноту, мои синяки:

— Ого. Вижу, ты все-таки водился во дворе с большими мальчиками?

— Да, пришлось. Ну, и как я выгляжу, Фредди?

— Ничего страшного, ты по-прежнему неотразим. Любая бросится тебе на шею и даже угостит.

Она выставила на прилавок бутылку «Дикой индюшки», а я, оглянувшись по сторонам — не видно ли полицейских: мне только не хватало протокола, — понизил в ней уровень жидкости пальца на три, примерно на столько же повысив свой тонус.