Но он не мог. Его ноги словно свинцом налились, и Ральф был вполне уверен, что, встань он сейчас, тотчас же грудой костей рухнет на пол.

Поэтому он остался в роли наблюдателя, следя через окно за разворачивающейся перед ним пьесой на сцене, обычно пустовавшей в это время суток… Исключая редкие появления Розали. Это была его пьеса, он стал ее автором благодаря одному-единственному анонимному телефонному звонку. Вновь появились санитары с носилками, на этот раз они двигались медленнее, потому что на носилках лежала накрытая простыней фигура. Тревожные красно-синие блики мигалок скользили по простыне, по очертаниями ног, бедер, рук, шеи, головы.

Ральф, казалось, снова погрузился в сон. Под простыней он увидел свою жену — не Мэй Лочер, а Кэролайн Робертс, в любой момент голова ее могла расколоться, и черные жуки, те, которые разжирели, питаясь больными клетками ее мозга, начнут выбираться наружу.

То, что вырвалось у него из груди, не поддавалось определению — это были невыразимые звуки печали и ярости, ужаса и усталости. Он долго сидел в такой позе, желая только одного — вообще никогда ничего не видеть — и слепо надеясь, что даже если и существует тот неведомый туннель, ему вовсе не обязательно входить туда. Ауры таинственны и красивы, но красота всех их вместе взятых не могла перевесить даже одно-единственное мгновение того кошмарного сна, в котором он увидел свою жену, закопанную по подбородок в песок, их красота не могла затмить ужас мучительных часов бодрствования по ночам или страх от вида покрытой простыней фигуры.

Он не просто жаждал финала этого спектакля; сидя в кресле, прижав подушечки пальцев к векам закрытых глаз, он желал, чтобы все закончилось — все, все, все. Впервые за двадцать пять тысяч дней своей жизни он желал умереть.

На стене тесного квадратного помещения, служившего кабинетом инспектору Джону Лейдекеру, висел дешевый плакат. Когда-то он изображал слоника Дэмбо с огромными ушами. Теперь же голову Дэмбо закрывала увеличенная фотография, с которой смотрела Сьюзен Дэй. Рот и подбородок были аккуратно вырезаны, оставляя видным хобот слона.

— Прелестно, — иронично заметил Ральф.

Лейдекер рассмеялся:

— Политически не слишком верно, как вы считаете?

— Мягко сказано, — ответил Ральф, размышляя, что сделала бы с таким плакатом Кэролайн, как поступила бы она в данном случае. Было без четверти два пополудни; понедельник выдался холодным. Ральф и Лейдекер только что из здания окружного суда, где Ральф сделал заявление по поводу вчерашнего инцидента с Чарли Пике-рингом. Вопросы Ральфу задавал помощник окружного прокурора, выглядевший так, будто бритва понадобится ему не ранее чем через год-два.

Лейдекер сдержал свое первое обещание — он составил Ральфу компанию, молча просидев в углу кабинета помощника окружного прокурора. Но второе его обещание — угостить Ральфа кофе — оказалось, скорее, стилистическим приемом — ужасного вида варево из автомата, установленного в углу захламленной комнаты дежурных на втором этаже. Ральф сделал осторожный глоток и приободрился, поняв, что вкус этого пойла немного лучше, чем его вид.

— Сахар? Сливки? — спросил Лейдекер. — Или пистолет?

Ральф улыбнулся и покачал головой:

— Отлично… Хотя вряд ли можно полагаться на мой вкус. Прошлым летом я перешел на две чашечки в день, и теперь мне кажется вкусным любой кофе.

— То же самое у меня с сигаретами — чем меньше я курю, тем лучше они мне кажутся. Запретный плод сладок. — Лейдекер извлек из кармана коробочку с зубочистками, достал одну и зажал губами. Затем, поставив свою чашку с кофе на терминал компьютера, подошел к плакату с Дэмбо и стал вытаскивать кнопки.

— Не стоит делать этого из-за меня, — произнес Ральф. — Это же ваш кабинет.

— Ошибаетесь. — Лейдекер отклеил аккуратно вырезанную фотографию Сьюзен Дэй с плаката и, смяв ее, выбросил в корзину. Затем стал сворачивать и сам плакат.

— Да? Тогда почему на дверях табличка с вашим именем?

— Имя мое, но кабинет принадлежит вам и вашим коллегам-налогоплательщикам, Ральф. А также любому репортеру, который забредет сюда с камерой, и если плакат попадет в программу теленовостей, мне придется туговато. Я забыл его снять еще в пятницу вечером, а отсутствовал я почти весь уик-энд — очень редкий случай в моей практике, должен вам заметить. — Я понял, что не вы повесили его. — Ральф убрал какие-то бумаги со стула и присел.

— Конечно, не я. Неизвестные доброхоты устроили для меня что-то вроде вечеринки в пятницу. Полный набор с пирогом, мороженым и сюрпризом.

— Лейдекер, порывшись в столе, нашел резиновое колечко, надел его на плакат и, весело подмигнув Ральфу, бросил трубочку в корзину. — Мне презентовали набор трусиков с вырезанной промежностью, баллончик для вагинальных спринцеваний с ароматом клубники, подборку антиабортной сыворотки, выпускаемой «Друзьями жизни» — в нее входит и книжка комиксов под названием «Нежелательная беременность Денизы», — и этот плакат.

— Надеюсь, вечеринку устроили не в честь вашего дня рождения? — Нет. — Лейдекер, вздохнув, хрустнул костяшками пальцев. — Так мальчики отметили поручение мне особого дела.

Ральф видел слабые вспышки голубой ауры вокруг головы и плеч Лейдекера, но сейчас он не пытался расшифровывать их значение.

— Дела, связанного с приездом Сьюзен Дэй? Вы должны охранять ее во время пребывания в городе?

— Прямое попадание. Конечно, полиция штата тоже будет рядом, но в подобных ситуациях они слишком много внимания вынуждены уделять контролю за уличным движением. Приедут и представители ФБР, но они в основном занимаются тем, что шатаются повсюду, фотографируют и предъявляют друг другу секретные значки.

— Но ведь у этой дамы должны быть и свои телохранители, разве не так? — Да, но мне неизвестно ни их количество, ни качество. Сегодня я разговаривал с их представителем, он произвел на меня приятное впечатление, но к пятнице мы должны организовать и собственную охрану. Согласно приказу, нас должно быть пятеро. Я плюс четверо добровольцев. Нашей целью является… Секундочку… Вам это понравится… — Лейдекер, порывшись в лежащих на столе бумагах, нашел нужный листок и прочитал:

«…сохранять усиленное присутствие и высокую степень видимости».

Он положил бумагу на стол и улыбнулся Ральфу. Однако улыбка получилась далеко не веселой.

— Другими словами, — пояснил Лейдекер, — если кто-то решится застрелить эту телку или устроить ей кислотный душ, нам потребуется Лизетт Бенсон или другой репортер, чтобы, по крайней мере, зафиксировать факт того, что мы находились поблизости.

— Как вы можете так недолюбливать человека, которого никогда не видели?

— Я не просто недолюбливаю ее, Ральф; я ненавижу ее. Послушайте, я — католик, моя милая матушка была католичкой, мои дети — если они у меня будут — станут служками в соборе Святого Иосифа. Великолепно.

Быть католиком просто великолепно. Сейчас разрешается есть мясо даже в страстную пятницу. Но если вы считаете, что быть католиком автоматически означает быть противником абортов, то глубоко ошибаетесь. Видите ли, я католик, которому приходится допрашивать людей, избивающих своих детей или спускающих их с лестницы после веселенькой ночки, утопленной в ирландском виски.

Лейдекер, расстегнув ворот рубашки, вытащил золотой медальон и показал его Ральфу.

— Мария, мать Иисуса. Я ношу его с тринадцати лет. Пять лет назад я арестовал человека с точно такой же вещичкой. Он только что сварил заживо своего двухлетнего пасынка. Я рассказываю вам чистую правду. Парень поставил огромную кастрюлю с водой на газ, а когда та закипела, схватил мальчугана за щиколотки и опустил в кастрюлю, словно рака. Почему? Потому что малыш мочился в кроватку. Так он нам объяснил. Я видел тело, и я скажу вам, что по сравнению с этим фотографии, которые так любят показывать «Друзья жизни», не более чем детский лепет.