— При нынешнем ветре какой проход кораблям будет? Вот Алексеич, царство ему небесное, бывало, по-над ветром ведет корабль. А сам от берега наискосок, наискосок правит. Вот как! Переведи-ка ему. Может, поймет.

Толстяк понял уже, что судьба, которая до этого сопутствовала их кораблям и всему предприятию, послала лоцманов на редкость бестолковых и глупых. Но, оказалось, не только глупых — к тому же и упрямых. Почему-то они настаивали, чтобы первым шел фрегат с наименьшей посадкой, а последним из трех тот, что сидел ниже всех. В этом не было никакого смысла. Но что этим русским здравый смысл?

Рябов остался на первом фрегате. Другого перевезли на последний из трех, тот, что шел под английским флагом. Остальные парусники должны были замыкать движение.

Когда корабль стал ставить паруса и выбирать якорь, толстяк не верил, что дело сдвинулось наконец с мертвой точки.

— Нет, ты скажи, ты скажи мне, зачем человек на свете живет? — не оставлял его Рябов. — Не знаешь? А я вот что скажу…

Толстяк отдал бы месячное свое офицерское жалованье за удовольствие сбросить этого типа в воду. Жаль, когда они подойдут к пристани, у них будут другие дела, не до того будет. Хотя, может, и найдется минута.

Медленно-медленно, почти незаметно караван пришел в движение. Первым снялся с места головной фрегат. Постепенно, по мере того как ветер заполнял паруса, он двигался все быстрей, рассекая беспрерывную пляску волн.

Теперь лоцман стал другим человеком. Замерев рядом с рулевым, он управлял каждым его движением, каждым касаньем руля. Всматриваясь в однообразную рябь волн, он видел под ними то, что незримо было никому, кроме него, чуть заметным мановением руки указывал рулевому взять чуть влево или на несколько саженей правее. Временами и только на секунду отрывал он взгляд от воды, чтобы взглянуть на какой-нибудь прибрежный ориентир — дерево, стоявшее у воды, или большой камень. По мере того как они приближались к ним или миновали, было видно, чувствовалось, как нарастало или спадало его напряжение. Остальные корабли на близком расстоянии следовали за ведущим, тщательно воспроизводя его движения и маневры.

Архангельск стал виден по левую руку. Когда плавно обогнули остров, открылись приземистые дома, пакгаузы и причалы. Стал виден и ближний пустынный берег. На скалистом всхолмлении стоял плетень, отгораживая со стороны реки неведомо что и неизвестно для чего. Отметив это каким-то боковым зрением, толстяк успел подивиться нелепости сооружения. Впрочем, русские вечно разводят секреты! Видно, они только что минули какое-то особо опасное место, потому что Рябов снял шапку и размашисто перекрестился.

Нет, не сбросит его шкипер в воду, даже когда достигнут они причала. Без него не пройти им обратный путь. И, движеньем руки подозвав боцмана, толстяк шепнул ему что-то, указав глазами на Рябова. Боцман только ухмыльнулся и кивнул головой. Толстяк собирался сказать ему еще что-то, как увидел, что тот, подброшенный непонятной силой, полетел вдруг, распластав руки, на корму. Он сам не успел еще сообразить, что произошло, как руки его автоматически вцепились в поручни, удержав от падения. В ту же секунду раздался страшный треск. Это был звук, который морякам, пережившим его, снится потом всю жизнь в самых страшных снах.

Это был звук кораблекрушения. Фрегат сел на камни.

Порыв ветра резко рванул паруса, так что несколько мгновений казалось, что корабль вот-вот снимется с камней. Но этого не случилось. Только снова раздался треск. И тогда-то на палубе появились солдаты. Заливаемые водой, они лезли из трюма, расталкивая друг друга, топча упавших, не видя и не слыша своих офицеров, движимые одним стремлением — жить! Через минуту вся палуба была уже заполнена людьми в мундирах. Маскарад, столь тщательно оберегаемый, был нарушен на виду всего города и нарушен необратимо.

Второй фрегат, шедший следом, тоже застыл в странной неподвижности и наклонился самым неестественным образом. Третий, пытаясь сойти с курса, взял резко вправо. Это был самый большой фрегат, сидевший в воде ниже других. Он почти завершил свой маневр, но вдруг тоже замедлил движение, дернулся и застыл. Паруса продолжали свое усилие, с каждой секундой все глубже погружая днище в песок. Не выдержав противоборства, мачты обрушились с грохотом, накрыв палубу обломками дерева и парусами. И словно всей этой картины гибели и поражения было мало, над бухтой прокатился недружный гром пушек и на берегу поднялись облачка дыма. Нелепый плетень лежал теперь на земле, открывая скрытую за ним батарею, нацеленную прямо на го место, где застыли три корабля. Ядра попадали в воду, не долетев до них добрую сотню ярдов. Но русские, видимо, этого и хотели. Это был не прицельный выстрел, это был ультиматум.

Парусники, что следовали за фрегатом, стали тут же заворачивать, чтобы, двигаясь против ветра, на одном течении выбраться в сторону моря. Напрасно терпящие бедствие призывали их на помощь. Подставлять свое днище подводным камням, а себя огню батареи не решался и не хотел никто.

За всей этой паникой и суетой никто не заметил исчезновения лоцманов. Но с берега заметили их. Три темные точки, то появлялись, то исчезали в волнах, приближались к лодке, высланной им навстречу.

Сжечь и разрушить Архангельск — так замыслено было шведами. Это перекрыло бы путь в Россию амуниции и снаряжения в самый разгар войны. Получив донесение из Амстердама, Петр повелел расстроить тайные козни шведов. Батарея, установленная на берегу, была приурочена к их визиту. Но главное посрамление нанесли им «вожи», Дмитрий Рябов и Дмитрий Борисов. Сделанное ими равно было выигранному сражению.

Получив из Архангельска рапорт о том, как русская секретная служба перехитрила и переиграла шведов, Петр в походной своей палатке составил ответ П. М. Апраксину. «Зело чудесно!» — писал он, поздравляя своего генерала с удачей и с тем, что люди его отразили «злобнейших шведов».

В XVIII веке южная граница России была одной из самых тревожных ее границ. Набеги татар на Украину, бесконечные вылазки крымского хана держали южную часть империи в состоянии необъявленной, но постоянной войны. Положение это не могло продолжаться вечно. В 1736 году днепровская армия фельдмаршала Б. К. Миниха штурмом взяла перекопские укрепления, а донская армия овладела Азовом.

«Так как Турция находится в крайней слабости, то от Вашего Императорского Величества зависит повелеть войскам идти прямо на Константинополь: как скоро они вступят в Буджак, то тамошние татары покорятся. Молдавия и Валахия поднимутся непременно: по переходе через Дунай и овладении магазинами встанет и остальное население, отягченное и разоренное до такой степени, что домов своих отступается; христиане поднимутся во всей Греции; останется напугать Константинополь и заставить бежать султана. Для этого достаточно несколько морских судов подвести По каналу и высадить 20 тысяч войска. Самое способное для этого время — будущая осень и зима.

Русский посол в Константинополе Вишняков императрице Анне Иоанновне. 1736 год, июль».

Двенадцать всадников, двенадцать серых теней, распластавшись в воздухе, слились с предрассветным сумраком. Через несколько секунд их не стало видно, а через минуту замолк вдали даже дробный стук копыт приглушенный слоем дорожной пыли.

Есаул держался на полкорпуса впереди остальных. Он был старшим в партии и поэтому шел первым.

Тот, кто следовал сразу за ним, был так же неразличим в сумраке, как и остальные. Но чутким казацким ухом есаул отличал ход его коня от прочих. Конь чувствовал всадника и под человеком невоенным всегда шел чуть иначе. Тот, что двигался за есаулом, и правда был человек цивильный. И не в пример другим жителям Бессарабской земли светловолосый.