— К черту твой героизм! Держи ее, держи ее! — кричал капитан на всадника, лошадь которого сорвалась в галоп слишком рано.

Драгуны были союзнической тяжелой кавалерией. Это были крепкие всадники на сильных лошадях, вооруженные длинными, тяжелыми, прямыми палашами. Они не атаковали галопом, а выжидали, пока полк противника не бросится в атаку, а затем контратаковали шагом. Сержанты кричали на рядовых, требуя, чтобы те держали строй, обуздывали своих лошадей, и только в самый последний момент, когда противник был в пределах пистолетного выстрела, горнист протрубил атаку, лошадей пустили в галоп, и с воинственными криками всадники врезались в шеренги противника. Тяжелым палашам предстояла ужасная работа. Они отбили легкие сабли французских егерей и вынудили наездников пригнуться к шеям лошадей, в попытке избежать мясницких лезвий. Сталь врезалась в сталь, раненные лошади ржали и падали, потом труба пропела отбой, и кони союзников повернули назад. Некоторые французы пытались их преследовать, но британцы и немцы дрались близко к их собственной пехоте, и любой француз, подошедший, преследуя, слишком близко к португальским и британским батальонам, становился легкой мишенью для ротных мушкетов. Это была трудная, дисциплинированная и бесславная битва, и каждая противоборствующая сторона заплатила свою цену в людях и лошадях, но угроза нападения кавалерии противника была устранена, и благодаря этому девять пехотных батальонов уверенно продвигались к северу.

Фланги отступающей 7-й дивизии были прикрыты огнем конной артиллерии. Артиллеристы стреляли картечью, которая превращала коня и всадника в ужасное месиво из плоти, ткани, кожи, стали и крови. Пушки давали по четыре-пять залпов, в то время как пехота отступала; тогда упряжки поспешно выдвигались, станины пушек цеплялись за передки, артиллеристы вскакивали в седла и гнали лошадей отчаянным галопом, прежде чем разъяренные французские кавалеристы успевали перехватить их. Как только расчет оказывался под защитой мушкетов пехоты, упряжки разворачивались, так что скользящие колеса пушки выбрасывали фонтаны грязи или пыли, и артиллеристы соскакивали с седел еще до того, как лошади успевали остановиться. Пушку отцепляли, лошадей с передками уводили, и через несколько секунд гремел следующий залп, заставляя французский эскадрон держаться в отдалении.

Французская артиллерия сконцентрировала свой огонь на пехоте. Их ядра и бомбы пробивали шеренги, разбрызгивая фонтаны крови в десять футов высотой.

— Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! — кричали сержанты и молились, чтобы азартная кавалерия противника заслонила собственные пушки и помешала обстрелу, но кавалерия научилась не мешать артиллеристам, и французская пехота приступила к работе прежде, чем всадники стяжали всю славу. Французская кавалерия отошла в сторону, чтобы пока мушкеты и орудия ведут бой дать отдохнуть лошадям, в то время как португальская и британская пехота будут умирать.

И они умирали. Пушечные ядра, которые пробивали колонны, и огонь мушкетов, прореживающий шеренги, замедляли уже и без того мучительно медленное отступление. Девять поредевших батальонов, оставляя после себя кровавый след на примятой траве, переползали к северу, и это переползание грозило кончиться полной остановкой, когда всё, что останется от дивизии, составят девять небольших отрядов оставшихся в живых, сплотившихся вокруг их драгоценных знамен. Французская кавалерия видела, что их противник умирает, и с удовольствием ждала того прекрасного момента, когда сможет атаковать и нанести coup de grace.[8] Группа егерей и кирасир скакала к небольшой возвышенности, подножье которой поросло лесом. Командир кавалеристов считал, что лес укроет его людей и они смогут зайти в тыл умирающих батальонов, что даст им шанс начать внезапную атаку и захватить с полдюжины знамен одним великолепным ударом. Он ехал впереди двух своих отрядов вверх по склону, его люди тянулись позади, когда внезапно опушку леса заволокло пороховым дымом. Предполагалось, что среди деревьев нет войск противника, но залп превратил двигающуюся кавалерию в хаос. Командир кирасир свалился с коня — его нагрудный панцирь был продырявлен в трех местах. Сапог застрял в стремени, и он закричал, когда испуганная и раненная лошадь потащила его по траве, оставляя большие лужи крови. Потом его нога высвободился, и он дергался на траве, пока не умер. Восемь других всадников упали, некоторые остались без лошадей и бегали, чтобы поймать не раненого коня, в то время как их товарищи повернули и помчались прочь в безопасное место.

Стрелки в зеленых куртках вышли из леса, чтобы ограбить мертвых и раненых кавалеристов. Глубокие стальные нагрудники, которые носят кирасиры, использовались как тазики для бритья или сковородки, и даже продырявленный пулей нагрудник мог починить приятель-кузнец. Еще больше зеленых курток показалось на южной опушке леса, за ними появился батальон красных мундиров, и с красными мундирами прибыл еще один эскадрон кавалерии и батарея конной артиллерии. Полковой оркестр играл «Там за холмами и вдалеке» — и все больше красных мундиров и зеленых курток выходили из леса.

Легкая дивизия прибыла.

***

Фургон с боеприпасами громыхал через равнину вслед за быстрым шагом идущей Легкой дивизией. Одна из осей фургона визжала как душа мученика — неудобство, за которое кучер принес извинения.

— Но я смазал ее жиром, — сказал он Шарпу, — и смазал ее жиром еще раз. Я смазал ее лучшим свиным жиром, какой мог достать, но этот визг все равно не хочет кончаться. Это началось в тот день, когда наша Бесс была убита, и я считаю, что визг — это наша Бесс говорит нам, что она все еще топчет дорогу где-нибудь.

Какое-то время фургон катился по проселочной дороге, а потом Шарпу и его стрелкам пришлось слезать и толкать фургон сзади, чтобы помочь повозке переползти через бугор и лужайку. Оказавшись снова верхом на патронных ящиках, зеленые куртки решили, что фургон превратился в почтовую карету и начали изображать звуки рожка почтальона и объявлять остановки.

— Красный Лев! Прекрасное пиво, хорошая пища, мы меняем лошадей и отправляемся через четверть часа! Леди найдут свои удобства в переулке за станцией.

Кучер фургона слышал все это и прежде и не обращал внимания, но Шарп, после того, как Харрис кричал десять минут кряду, что мочиться следует в переулке, обернулся и велел им заткнуться к чертовой матери, на что они притворились, будто испугались его, а Шарпа пронзила внезапная острая боль сожаления о том, чего он лишится, если потеряет свою комиссию. Впереди трещали винтовки и мушкеты. Случайное французское пушечное ядро, которое было нацелено слишком высоко, рикошетировало через соседнюю поляну, но три лошади брели так безмятежно, словно были запряжены в плуг, а не двигались к месту сражения. Только однажды возникла угроза нападения, и стрелкам Шарпа пришлось вылезать из фургона и строиться в шеренгу вдоль дороги. Отряд в составе пятидесяти драгун в зеленых мундирах появился на западе, их командир заметил фургон и приказал своим людям готовиться к атаке. Кучер остановил фургон и ждал с ножом наготове на случай, если придется резать постромки.

— Мы уведем лошадей, — посоветовал он Шарпу, — и пусть французики роются в фургоне. Это займет педерастов на какое-то время, а мы в это время убежим. — Его лошади, довольные, громко жевали траву, в то время как Шарп прикидывал расстояние до французских драгун, медные шлемы которых вспыхивали золотом в солнечном свете.

И как раз в то самое время, когда он решил, что, может быть, ему придется внять совету кучера и отступить, вмешался эскадрон кавалеристов в синих мундирах. Вновь прибывшие были британскими легкими драгунами, которые втянули французов в стремительную стычку палашей против сабель.

Кучер спрятал нож и щелкнул языком, заставив лошадей тронуться. Стрелки забрались обратно в фургон, который потащился к роще, заслонявшей происходящее на юге, где пороховой дым поднимался в белесое небо.