Он одевается в свою одежду, в которой приехал в Нью-Йорк: клетчатая рубашка, потертые джинсы, кроссовки. Старый, усталый, неимущий. Повязывает на шее, глядясь в зеркало, фуляровый платок, единственную кокетливую деталь своего затрапезного гардероба.

Складывает на кровати свой вечерний, взятый напрокат, костюм.

Складывает на груди рукава, как руки покойника. Галстук-бабочку расправляет на воротнике рубашки. К концам штанин поставил торчмя ботинки, И на кровати остался покойник. Только без головы.

Вынул из дверей ключ с волшебным номером, подбросил его на ладони, как бы прощаясь с ним, а заодно и сказкой, выпавшей на его долю всего лишь на одну ночь. И как бы пытаясь наверстать, еще что-нибудь прихватить от этой сказки, кидается к столу, с почти нетронутыми яствами, торопливо ест все подряд, запивая из горлышка бутылки шампанским. Складывает несколько бутербродов и прячет в карман. Перед зеркалом смахивает с бороды крошки и, не оглядываясь, выходит.

В лифте тот же лифтер. Завидев Виктора, понимающе подмигнул.

Лифтер. Так я был прав? Вы куда? На съемку? В гриме?

Виктор. В пожизненном гриме. До гроба.

В полупустом холле Виктор наткнулся на своего вчерашнего «клетчатого» собутыльника.

Клетчатый. Вот так! Направляетесь на съемку? Отлично подобрали одежонку. Не знай я вас, ей богу, поверил бы, что вы — бомж.

Виктор. А кто я по-твоему?

Клетчатый (хлопая его по плечу). Начинается. Хватит. Больше меня разыгрывать не надо. (Оглядывая его с ног до головы.) Отличная работа. Не придерешься! В каком фильме, если не секрет, снимаетесь?

Виктор. Секрет. В этом деле замешаны великие мира сего. Россия, Америка. Наш президент. Гонка вооружений. Ближневосточный конфликт.

Клетчатый. Понимаю, понимаю. Мне бы название фильма знать… Чтобы не пропустить, когда выйдет на экран.

Виктор. Название? Сложное название… Скажем… история о том, как человек кинулся искать свободу на земле, свободу творчества. Понимаешь? И носит его по глобусу… ну, как собаку, что ловит свой собственный хвост. Так что он и забыл давно, что такое творчество вообще. Не только свободное, но и несвободное тоже. Уразумел? Мой клетчатый соотечественник. Главное, что мы с тобой американцы и нам завидует весь божий мир. Прощай!

Клетчатый (в восхищении глядя ему вслед). Нет. Мне дома не поверят, что я с таким человеком разговаривал вот так, запросто, на равных. Такое только у нас, в Америке.., Виктор подошел к окошку администратора, вернул ключ свежей, хорошо выспавшейся дежурной. Она ему протягивает билет на самолет.

Дежурная. Вот билет на самолет. А у входа вас дожидается лимузин, который доставит вас в аэропорт. И это все!

Виктор. Кончен бал, погасли свечи. Мерси, мадам. Мои филантропы пунктуально выполнили свои обязательства. Отныне я свободен.

Дежурная. Счастливого пути. Приезжайте к нам.

Виктор. Непременно. На собственном самолете. А лучше — на своей яхте. Вы не составите мне компанию?

Дежурная. Вы очень добры.

Виктор. И вы тоже.

В ответ на ее белозубую служебную улыбку он оскаливает свои видавшие виды зубы. Затем, беспечно насвистывая, чаплинской походкой направляется к выходу. Мимо красочных плакатов авиакомпаний, с которых ему стандартно улыбаются красотки-стюардессы всего мира, и он скалится каждой в ответ. Последним, кому он оскалился, был он сам, отраженный в зеркале, и потом, словно меняя античные маски на лице, принял выражение глубочайшей тоски. Взгляд его остановился на телефоне-автомате, отраженном зеркалом, и он перешел к нему. Порылся в кармане, достал клочок бумаги, набрал номер, взволнованно прислушался.

Виктор. Хелло, Ширли. Это — я. Узнала? Только что приехала? Я рад, что не разбудил. Умираешь спать? Ну, погоди минуточку. Успеешь. Хотя тем, что я тебе скажу, возможно, отобью сон напрочь. Что случилось? Да ничего особенного. Маленькая житейская подлость. Кто-то кого-то обманул. Просто так. Из элементарного эгоизма. А кто-то поверил… и будет страдать. Не понимаешь? Ладно. Извиняюсь… Точнее. Я сейчас покидаю Нью-Йорк. Что случилось? Все в порядке вещей. Меня как проститутку с панели позвали в дорогой отель, а ночь прошла — и меня выставили… снова. Туда же… на панель. Деточка, я не могу уехать, не покаявшись. Я тебя обманул. Никакой я не режиссер. Я — никто. Работал лифтером, да и оттуда выставили за профнепригодность. Был режиссером когда-то, очень давно… сейчас мне кажется, что и это ложь… Я тебе соврал, польстившись на твое юное тело, и пообещал черт знает что. Прости меня, старого козла, Ширли… Если можешь… (После долгой паузы.) Ты плачешь?

Голос Ширли в телефоне. Нет. Я не плачу. И напрасно ты каешься. Я тебе благодарна. И никогда не забуду. Теперь я верю, что талантлива. Я буду звездой! Вот увидишь! Ведь я видела слезы восторга в твоих глазах. Ты меня признал! Этого мне достаточно. Отныне никто меня не остановит. Ты — большой художник. Ты — великий! В этом нельзя солгать. И ты меня благословил. А дальше — дело за мной. Чего ты молчишь?

Виктор. Я плачу.

Голос Ширли в телефоне. Не надо, милый. И тебе улыбнется счастье. Надо верить. Как я поверила. И все будет хорошо. Ты еще выберешься наверх. Только верь. Не сдавайся. Ты — талантлив, ты очень талантлив… как… как… Виктор (с горькой улыбкой). Как ты.

Голос Ширли в телефоне. Мыобаталан-тливы. Спасибо тебе, родной. Боже, как я тебе благодарна.

Утро. Улицы Манхэттена уже запружены автомобилями. От портала отеля отъезжают желтые лимузины — такси и вливаются в бесконечный поток. А в вышине, за частоколом небоскребов, полосуют небо самолеты. Одни идут на посадку, другие — взлетают. И над сонным, еще не подкрашенным гримом Нью-Йорком изливает свою тоску русский голос в трогательной песне «На маленьком плоту».

Весь фильм снимается в интерьерах современной гостиницы в Москве типа «Славянской». Это копия «Хилтона». А ночной и утренний проезды по Бродвею для титров и вид из окна номера на ночной и утренний Манхеттен — снимаются документально в Нью-Йорке.