Он узнал ее сразу, только появилась на сцене. Это была она. Та, которая мелькнула тогда, на разборке. Фигура оранжерейная. Глаза – карельские озера.
Наконец даже вторые стряхнули с себя волшебное оцепенение. Нижний зал ресторана «Дворянское собрание» ожил, загудел, на время забыв про певицу. У каждого имелись дела поважнее. Развязались языки, над столиками поплыли обрывки трепа типа:
– Че-то у меня труба не трубится?
– Пальцы широкие, сразу по три кнопки нажимаешь…
И даже главный папа с балкона на втором ярусе, качнув девушке лунным бокалом шампанского, дескать, за твое здоровье, моя ненаглядная, зацепился вопросом с соседом. Кажись, с Толстым Толяном. И только Шрам сидел, как поленом прибитый, настолько пронзительно полоснул по его вроде бы остывшей душе девичий голос.
Но вот певица нашла силы снова прижать звонкую гитару к девичьей груди. Тихо и нежно вздохнули серебряные струны. И снова ее голос пережал горло Сергея петлей сладкой спазмы.
А ведь Шрам здесь присутствовал не ради ее красивых глаз и не ради того, чтобы набивать кишки нерусскими маринадами вприкуску с сочными отбивными. Вернувшийся в Питер на один вечер Шрам ждал очереди на прием к главному папе.
Пришел срок доложиться о житье-бытье в Виршах, об успехах и проблемах и принести первые виршевские денежки в общак. Благо присмоленные хачи поняли, что в натуре они не бойцы, а барыги. И от лишних пожаров – лишние хлопоты. Короче, вчерась явились азеры (сами, без подсказки) в офис к Шраму с низким поклоном. И забился с ними Шрам пока на пять зеленых косарей в месяц.
Сегодня у Михаила Геннадьевича Хазарова был приемный день, и проводил генеральный папа его так, чтобы все, от Шрама до последней шестерки, вникали, какой папа крутой, как ему по фиг возможные происки врагов и какая шикарная девушка поет персонально для папы.
А ведь именно для него, старшего папы, она и пела. А что жлобье вокруг вилками лязгает, так по фиг. А что кабак – пошлее не бывает: горбатые зеркала да липовое злато – так по барабану. А что у Шрама сердце будто в серную кислоту окунулось, так по фиг тем более. Сиди, Сережа, жди, пока главный папа соизволит кликнуть пред светлые очи. Бухай заморские вина, жуй ананасы и рябчиков, слушай романсы на халяву, пока дают. Пока не подойдет твоя очередь к Михаилу Геннадьевичу, а какой ты по счету в очереди – не твое дело.
Сергей в который раз окинул зал пытливым взглядом. На ручной вышивки скатерти, бронзовые светильники в виде голых греческих баб и прочую плешиво навороченную лабуду он не обращал внимания. Ему были интересны сидящие в зале. По краям – низовой народ, кто на проблемах спотыкается да бабок мало засылает. По центру – краса и гордость хазарского царства. Хорошо бы всех запомнить, мало ли как жизнь дальше сложится.
Вот низко над тарелкой навис седой бобрик часто втягивающего щеки мужика. Лицо в пятнах, точно недавно лишаи сошли. В глазах что-то такое, будто тип ни фига не сечет, что вокруг, а весь глубоко в себе. Будто то и дело спрашивает у больной печени: «Зайчик, можно мне еще рюмочку божоле? А если я еще один кусочек лангета проглочу – ты не обидишься?» Кажется, этого пассажира Сергей знал. Вроде бы это Блаженный Августин – ханыга, из понта сам про себя распространявший слухи, будто был причастен к чеченским авизо. А вот то, что было правдой про Августина, так это история, как он двоюродную сестру замочил ради трехкомнатной хазы. Где-то влетел на счетчик, и срочно требовались бабки – отмазаться.
Вот миниатюрная остроглазая выдра с хищно заточенным носом и бегающими по столу ладошками-паучками. Хвать салфетку – будто паучок поймал ночную бабочку. Хвать хлеб – будто другой паучок поймал таракашку. Ее спонсор что-то травит. Наверное, байку, как он с корешами вышибал бабки из барыги. Размеры у парня семь на восемь, то есть аккурат подходящие именно такие байки травить. Жаль, не знает Шрамов про этого бультерьера ничего.
А вот еще специфический тип. Не сидит на попе ровно, все время дрыгается, будто вшивый. То манжеты одернет, то брюки под столом руками разглаживать начнет. Или галстук поправлять сунется и еще дальше под ухо узел загонит. Типа человек эти шмотки первый раз надел, и все ему наперекосяк, каждый шов в кожу врезается и обидеть норовит. А красноухий халдей, с чубчиком, как у Гитлера, гражданину на стол закуски ставит не последние. Тут и икра с блинами, и водка стобаковая, и черт в ступе.
Что-то они друг другу с официантом пошевелили губами, и специфический отправился в сортир.
Шрам дослушал терпкую песню. Эта песня взяла за покореженную душу иначе. Но ведь тоже взяла. Будто с мороза к печке открытой пододвинулся близко-близко, будто в детстве отец Шрама шлангом выпорол, будто первый в жизни приговор выслушал – кровь прилила к лицу.
Нет, так нельзя, решил Сергей Шрамов, поднялся на засидевшихся ногах и двинул в туалет. Рожу сполоснуть, чтобы вареным раком не пыхтела.
Его пижонские – весь одет с иголочки – штиблеты не скрипели ни на из пяти пород ценного дерева наборном паркете зала, ни на более простом в коридоре. Он толкнул дверь с силуэтом джентльмена и провожаемый отражениями в писсуарных зеркалах завернул за угол. Тот – дрыгавшийся, будто вшивый, и обслуживавший его лопоухий халдей стояли здесь близко друг к другу, словно педрилы.
Вшивый на измене быстро отдернул руку за спину, и за спиной зашуршало вроде как бумагой. Оба баклана сделали каменные лица. Официант, будто ни при чем, отступил на шаг, пряча глаза под чубчиком. Проверил пальцами, правильно ли застегнуты штаны, одернул белоснежный китель с пуговицами из желтого металла и слинял.
Шрам, которого сцена в упор не касалась, равнодушно склонился над умывальником и зарядил пару пригоршней остужающей воды себе в репродуктор. Вроде полегчало. Сергей выпрямил спину.
Вшивый шелестел бумагой уже из вонючей кабинки. Халдея след простыл, ну и ладно.
Сергей вернулся в зал. И опять кусок в горло не полез, потому что девушка топила зал в глазах-озерах и пела:
Так не годится, стал наезжать на себя Сергей, этот фонтан надо присушить. Шрам заставил себя совершенно деревянно отпилить кусок мяса и проглотить, почти не разжевывая. Заставил себя запить. Кажется, у него на столе выдыхалось откупоренное перно. Но он все равно ничего не почувствовал бы, будь это даже чистый спирт.
Так не годится, всерьез разозлился Сергей на себя. Пока генеральный папа не вызовет, нужно срочно чем-то занять мозги. Например, проку-мекать, что эти двое терли в сортире? Халдей что-то передал, завернутое в бумагу. Передал не здесь, в зале, где вряд ли сыщется два бугая, посторонних в нашем деле, а передал в сральнике. Тишком от прочих. Будто что-то западловое.
