— Скоро будем сбивать масло, — сказала мне одна женщина в Окстоне.

На самом деле она хотела узнать, останусь ли я в поместье насовсем, но я не собирался этого делать. Напротив, я был намерен покинуть Окстон навсегда. В поместье жили рабы, которые хорошо выполняли свою работу, и я убедил себя, что Милдрит рано или поздно назначит нового управляющего. Я приехал домой ненадолго. Порывшись у столба, я обнаружил, что мое состояние нетронуто. Датчане не приходили в Окстон.

Виркен, пронырливый священник из Эксанминстера, прослышав о моем возвращении, приехал к имению на ослике. Когда мы виделись с ним в прошлый раз, он заверил меня, что присмотрит за усадьбой, и, без сомнения, хотел получить награду.

— Теперь все это принадлежит Милдрит, — объяснил я.

— Госпоже Милдрит? Она жива?

— Жива, — коротко ответил я, — но наш сын умер.

— Господи, упокой его бедную душу, — сказал Виркен, крестясь.

Я ел ломоть ветчины, и священник осуждающе уставился на меня, ибо я не соблюдал Великий пост. Он ничего не сказал, но я знал, что он считает меня нечестивым язычником.

— А госпожа Милдрит, — продолжал я, — теперь будет вести непорочную жизнь. Она собирается присоединиться к сестрам в Кридиантоне.

— В Кридиантоне больше нет сестер, — ответил Виркен. — Все они мертвы. Датчане перед уходом позаботились об этом.

— Там будут другие монастыри, — заявил я.

Откровенно говоря, судьба маленького монастыря была мне безразлична. Да и Окстон теперь меня совершенно не интересовал. Меня заботили датчане, а датчане ушли на север, и я последую за ними.

Ради этого я и жил.

Той весной мне исполнился двадцать один год, и половину своей жизни я провел в войсках. Занятие сельским хозяйством было не для меня. Я наблюдал, как рабы рвут лук-пырей на моих полях, и испытывал невыносимую скуку. Я был воином, и меня выгнали из родного Беббанбурга на самый южный край Англии. Пока Виркен соловьем разливался о том, как охранял амбары зимой, я думал, что теперь снова отправлюсь на север. Только на север. Домой.

— За счет этих амбаров ты жил всю зиму, — бросил я священнику.

— Я присматривал за ними всю зиму, господин.

— И разжирел, присматривая за ними.

Я сел в седло. За спиной у меня были приторочены два мешка, чуть не лопавшиеся от денег; они оставались там, пока я ездил в Эксанкестер, чтобы найти в «Лебеде» Стеапу.

На следующее утро с шестью воинами из числа стражников олдермена Одды мы поскакали на север. Наш путь был отмечен столбами дыма, потому что Свейн, покидая Дефнаскир, вовсю бесчинствовал, жег и грабил, но мы выполнили приказание Альфреда: прогнали Свейна, заставили его уйти к Гутруму, и теперь две самые большие армии датчан соединились.

Будь Альфред сильнее, ему вовсе не обязательно было бы объединять войско датчан: он мог сразиться с каждой из армий по очереди. Но Альфред знал, что у него есть только один шанс вернуть королевство: выиграть одну-единственную битву. Ему предстояло сокрушить и уничтожить всех датчан одним ударом, а оружием его была армия, которая пока, увы, существовала только в его воображении.

Король разослал приказы, чтобы после Пасхи, но не позже Пятидесятницы собрался фирд Уэссекса, но никто не знал, произойдет ли это на самом деле. Может быть, мы покинем болота и выясним, что никого в назначенном месте нет. А может быть, просто соберется слишком мало народу. По правде говоря, у Альфреда не хватало сил, чтобы драться, но если бы он прождал еще дольше, то стал бы еще слабее. Поэтому ему придется сражаться — или потерять свое королевство.

Так что выбора нет: мы будем сражаться.

— У тебя будет еще много сыновей, — сказала мне Исеулт.

Мы сидели в темноте, полумесяц окружала туманная дымка. Где-то на северо-востоке горела на холмах дюжина костров, значит, за болотом наблюдал многочисленный датский патруль.

— Но мне жаль Утреда, — добавила Исеулт.

Вот тогда я и оплакал своего сына. Сам не знаю, почему слезы так долго не приходили, но теперь меня вдруг потрясла мысль о беспомощности сына, я вспомнил его милую улыбку — и понял, какая это трагедия. Мои сводные братья и сестры умерли еще младенцами, но я не помнил, чтобы мой отец тогда плакал, хотя, может, он все-таки плакал. Зато я помнил, как вопила от горя моя мачеха и как отец, чтобы не слышать этого, ушел на охоту со своими ястребами и гончими.

— Вчера я видела трех зимородков, — сказала Исеулт.

Слезы текли по моим щекам, размывали туманную луну. Я ничего не ответил.

— Хильда говорит, что голубой цвет зимородковых перьев — для девственницы, а красный — для крови Христа. Да?

— А ты сама-то что думаешь?

— Я думаю, Утред, что смерть твоего сына — дело моих рук.

— «Wyrd bi?ful ar?d», — ответил я.

«Судьба правит всем». Ее невозможно изменить, ее нельзя одурачить.

Альфред настоял, чтобы я женился на Милдрит и оказался связанным с Уэссексом, глубоко пустив корни в его тучную грязь. Но я ведь родом из Нортумбрии, и мои корни были переплетены со скалами Беббанбурга. Может быть, смерть сына являлась знамением от богов: мне не следовало заводить себе новый дом. Судьба хотела, чтобы я отправился в отчую твердыню, а до тех пор, пока не доберусь до Беббанбурга, я буду бродягой, бездомным скитальцем.

Люди побаиваются бродяг, потому что те живут без правил. Датчане, которые явились сюда, тоже были скитальцами, жестокими, не имеющими корней. «Вот почему, — подумал я, — я всегда чувствовал себя счастливее в их компании».

Альфреда очень беспокоило соблюдение законов — все равно, касались ли они судьбы сирот или установления пограничных столбов, — и он был прав, потому нельзя жить без законов, иначе каждая заблудившаяся корова будет отведена на живодерню. Но датчане прорубились сквозь закон с мечами в руках. Это был более легкий путь, хотя, едва обосновавшись на новой земле, они начали учреждать собственные законы.

— Ты ни в чем не виновата, — утешил я Исеулт. — Всеми нами правит судьба.

— Хильда говорит, что никакой судьбы не существует, — ответила Исеулт.

— Значит, Хильда ошибается.

— Есть только воля Бога, и если мы будем Его слушаться, то попадем на Небеса.

— А если мы решим Его не слушаться, разве это не судьба? — спросил я.

— Это козни дьявола, — серьезно сказала она. — Мы овцы, Утред, и выбираем себе пастыря, доброго или злого.

Я подумал, что, должно быть, благодаря усилиям Хильды душа Исеулт скисла от христианства, но я ошибся: оказывается, это священник, явившийся на Этелингаэг, пока я был в Дефнаскире, забил ей голову религией. Некто Пирлиг, бриттский священник из Дифеда, говоривший на родном языке Исеулт, а в придачу знавший английский и датский. Я уже готов был возненавидеть его, как ненавидел брата Ассера, но вот на следующее утро отец Пирлиг сам пришел в нашу хижину, возвестив гулким голосом, что у него есть пять гусиных яиц и что он умирает с голоду.

— Умираю! Воистину, дети мои, я умираю с голоду!

Казалось, он был рад меня видеть.

— Так ты и есть тот самый знаменитый Утред? А правду Исеулт сказала мне, что ты ненавидишь брата Ассера? Тогда ты мой друг. Не знаю, почему Авраам не забрал Ассера в свое лоно, не знаю! Разве что Авраам не хочет, чтобы за его лоно цеплялся этот маленький ублюдок. Да уж, это все равно что кормить грудью змею. Я уже сказал, что хочу есть?

Он был вдвое старше меня, очень крупный, с большим брюхом и, как я узнал впоследствии, с большим сердцем. Его волосы торчали непокорными пучками, у него был сломан нос, и священник широко улыбнулся, демонстрируя четыре зуба.

— Когда я был ребенком, — сказал мне Пирлиг, — вот таким карапузом, я частенько ел грязь. Можешь в это поверить? В такой нищете мы жили! А саксы едят грязь? Конечно едят, но до чего же она невкусная. Грязь хороша для жаб, вот что я тебе скажу. Поэтому в конце концов я стал священником. И знаешь почему? Потому что я никогда еще не видел голодного священника! Ни разу! А ты когда-нибудь встречал голодного священника? Бьюсь об заклад, что нет!