— Это вас удивляет, господин Лувиль? — произнес шевалье с невозмутимым видом. — Предположите-ка невзначай, что храбрость есть не что иное, как легкомыслие.

— Ну, что же, это уже другое дело, — сказал Гратьен.

Шевалье, по-прежнему с улыбкой на устах повернулся в его сторону.

— Значит, — продолжал молодой человек, — только что вы произнесли все эти слова с заранее обдуманным измерением меня оскорбить?

— Меня не волнует, сударь, расцениваете ли вы их как оскорбление или нет, — сказал шевалье, — я выбрал эти слова, потому что они прекрасно характеризуют ваше поведение, вот и все.

— Одним словом, сударь, вы пришли сюда, в Голландский кабачок, сегодня в субботу с намерением сказать мне в присутствии моих товарищей: «Женитесь на мадемуазель Терезе или вы будете иметь дело со мной!»

— Именно так, господин барон.

Затем, постучав ложечкой о стакан, он сказал:

— Официант, еще баварского.

— Ну, нет! — вскричал Гратьен.

— Что нет?

— Драться с вами на дуэли было бы слишком нелепо и смешно.

— А, вы так полагаете?

— Да.

— Вы считаете, что было бы нелепо и смешно убить человека, который вполне способен в конце концов ударом шпаги проткнуть вашу грудь или же всадить вам пулю в голову; и вы не находите, подобно мне, трусливым и постыдным прибегнуть к отвратительной уловке, чтобы похитить нечто большее, чем жизнь — единственное, чем я рискую, дерясь с вами, — чтобы похитить честь у беззащитной молодой девушки? Воистину, вы весьма непоследовательны, господин Гратьен. — Спасибо, месье.

Эти последние слова относились к официанту, поставившему перед шевалье еще один графин с баварским.

— Хорошо, — сказал Гратьен после минутного размышления, взбешенный, вероятно, гораздо сильнее невозмутимостью шевалье, чем оскорблениями в свой адрес, — хорошо, если вы непременно на этом настаиваете…

— Вы женитесь на Терезе?

— Нет, сударь, но я вас убью.

— А вот это, сударь, — сказал шевалье, не выказав ни малейшего волнения и недрогнувшей рукой наливая баварское из графина в стакан, — это мы еще посмотрим. Подождем до завтра, молодой человек, завтра все решится. Не предсказывайте будущее, кто предсказывает будущее, рискует ошибиться. Итак, решено, мы будем драться.

— Да, безусловно, мы будем драться, — ответил Гратьен, стиснув от гнева зубы, — если только вы не возьмете ваши слова обратно.

Гратьен предоставил шевалье эту последнюю зацепку, так как скрепя сердце решился на эту дуэль, нелепый и омерзительный характер которой был ему вполне ясен.

— Взять обратно? — произнес шевалье, поднося стакан ко рту и лениво потягивая новое баварское. — О! Вы совсем меня не знаете, любезный господин Гратьен! Я долго, очень долго не могу решиться, но, как только решение принято, я следую примеру Вильгельма Завоевателя и сжигаю свои корабли.

Произнеся эту фразу, шевалье взял стакан и выплеснул в лицо Гратьену остатки баварского.

Молодой офицер, рванувшись вперед, собирался броситься на старика, но его друзья, и первым Лувиль, вцепились в него и удержали.

— Ваши секунданты? Кто ваши секунданты, сударь? — рычал Гратьен.

— Завтра утром они встретятся с вашими и обо всем договорятся.

— Где же?

— Если не возражаете, то в Тюильри, на террасе Фельянов, напротив отеля «Лондон», где я остановился… скажем, с двенадцати до часу?

— Ваше оружие?

— А, сударь, для военного вы плохо знакомы с основными правилами дуэли. Каким будет мое оружие, это решать не вам и не мне: это дело наших секундантов. Оскорбление нанесено вам, сообщите ваши условия вашим секундантам.

— Отлично! А вас, господа, я беру вас в свидетели, — вскричал Гратьен, — если с этим стариком случится какое-либо несчастье, то виноват будет в нем он сам; это то, чего он хотел, то, чего добивался. Пусть его кровь, если она прольется, падет на его голову.

И молодой офицер в сопровождении своих друзей вышел из кабачка.

Шевалье, оставшись один, допил последние капли баварского, остававшиеся на дне стакана.

Затем, взяв свой зонтик в углу окна, куда поставил его, войдя в кабачок, он сказал вполголоса:

— Боже мой, как мне досадно, что этот дурак Блэк дал себя увести… Если бы Думесниль мог меня видеть, он был бы доволен мной!

Шевалье де ля Гравери вышел из Голландского кабачка совсем другим человеком, нежели вошел в него.

Его шляпа, которая обычно сидела прямо относительно оси его лица и была слегка надвинута на глаза, вдруг заняла диагональное положение, что придало ему лихой и даже несколько задиристый вид.

Одна из его рук, опущенная в карман брюк, играла там самым дерзким образом с несколькими луидорами, чье позвякивание было хорошо слышно, в то время как другая угрожающе размахивала зонтиком и выписывала наконечником мирного орудия самые замысловатые фигуры фехтования.

Он, который обычно шагал с низко опущенной головой и сходил на мостовую, уступая дорогу ребенку, занявшему тротуар, он в эту минуту шел, высоко подняв глаза, расправив плечи, подтянувшись, с видом человека, который доблестно завоевал свое место под солнцем, невозмутимо выжидая, пока прохожие не уступят ему дорогу; что те непременно и делали, одни из уважения к его возрасту, другие из почтения к красной ленте в его петлице, наконец, остальные потому, что вызывающий вид шевалье действительно понуждал их к этому.

На одно мгновение он почувствовал искушение зайти к продавцу табака и купить у него сигару, предмет, к которому он всегда питал неукротимое отвращение; ему казалось, что сигара была бы неизбежным дополнением к его новой манере поведения, и он, любуясь собой, охотно представлял, как будет пускать в небо подобно второму Какусу огромные клубы дыма и, таким образом, станет чуть больше походить на своего друга Думесниля, который в этот момент служил ему примером.

Но, к счастью, он вспомнил, что неким вечером в Папаэти, взяв сигару из губ Маауни и вдохнув несколько глотков душистого аромата, которым юная таитянка любила окружать себя как облаком, он почувствовал ужасные приступы тошноты и такое недомогание, что ему потребовалось около трех дней, чтобы прийти в себя.

Он подумал, что подобный спектакль, разыгранный перед его противниками, мог бы скомпрометировать ту репутацию, которую ему удалось завоевать, и рассудительно пресек это поползновение.

Шевалье удовольствовался тем, что сознание личного достоинства, проснувшееся в нем, придавало величественное выражение его лицу, и скромно вернулся в свой отель.

А теперь, будучи правдивым историком, я должен признать, что, несмотря на уверенность и апломб, с какими шевалье вызвал на дуэль Гратьена д'Эльбэна, несмотря на то удовлетворение, какое шевалье сам получил от своего достойного поведения, де ля Гравери очень плохо спал в эту ночь. Но причиной его бессонницы был вовсе не страх смерти или боли… Нет, его волновали две совершенно другие вещи: первое, судьба, уготованная Терезе в том случае, если с ним случится несчастье; второе опасение, что его поведение изменится, как только он прибудет на место поединка, и не будет в полной мере соответствовать тому представлению, которое он создал о себе.

Что касается Терезы, то он несколько успокаивался, думая об обещании, данном ему Анри, обещании, которое, станет для последнего еще более нерушимым, когда он увидит ту, о которой дал слово заботиться; к тому же, де ля Гравери надеялся, что бы там не говорил по этому поводу его брат, что ему удастся обеспечить будущее молодой девушки собственноручным завещанием, составленным по всем правилам.

Оставалась дуэль.

Несколько часов одиночества и раздумий остудили кровь шевалье, и, хотя его решение по-прежнему оставалось неизменным, ему потребовалось призвать на помощь весь свой разум, чтобы успокоиться.

К несчастью, задача была очень трудной, и чем больше шевалье старался доказать самому себе, что у него есть масса разных причин оставаться спокойным, тем больше самых черных мыслей рождалось в его мозгу.