– То есть казнь Фонтини-Кристи была прегрешением? Против чего? Здравого смысла? Морали?

– Пожалуйста, – быстро сказал священник. Он заговорил тихо, но настойчиво. – Мы оба знаем, чту это было. Убийство. Которое невозможно ни одобрить, ни простить.

Виктор вновь увидел печаль во взгляде священника.

– Я принимаю ваши слова. Я их не совсем понимаю, но я их принимаю. Итак, я стал предметом ваших социально-политических штудий?

– Вкупе с прочими проблемами того времени. Я уверен, вам они известны. Хотя в то время творилось немало добрых дел, было совершено многое, чему нет прощения. То, что случилось с вами, с вашей семьей, безусловно, относится к такого рода вещам.

– Я стал предметом вашего интереса?

– Вы стали моей навязчивой идеей! – Лэнд снова улыбнулся, несколько смущенно на этот раз. – Не забывайте, я ведь американец. Я учился в Риме, и имя Виктора Фонтина было мне хорошо известно. Я читал о вашей деятельности в послевоенной Европе – об этом писали все газеты. Я знал о вашем влиянии и в государственных, и в общественных кругах. Можете себе представить мое изумление, когда, изучая тот период, я вдруг обнаружил, что Виктор Фонтин и Витторио Фонтини-Кристи – одно и то же лицо.

– Вы смогли многое почерпнуть из ватиканских архивов обо мне?

– О семье Фонтини-Кристи – да. – Лэнд кивнул на фолиант в кожаном переплете. – Но, как и эта книга, найденные мною материалы были, боюсь, несколько необъективны. Хотя, конечно, не столь лестны. Но лично о вас – почти ничего. Признавался, разумеется, факт вашего существования. Вы первый ребенок Савароне мужского пола, который в настоящее время является американским гражданином и носит имя Виктор Фонтин. И более ничего. Досье обрывалось информацией, что остальные члены семьи Фонтини-Кристи были уничтожены фашистами. Такой конец показался мне неполным. Даже даты никакой не было указано.

– Чем меньше остается на бумаге, тем лучше!

– Да. И вот я стал изучать документы репарационного суда. Там я обнаружил куда более подробные сведения. Но то, что поначалу было простым любопытством, обернулось подлинным потрясением. Вы представили военному трибуналу обвинения. Эти обвинения я счел ужасными, нетерпимыми, ибо вы не обошли и церковь. И вы назвали имя священника курии – Гульямо Донатти. Это было недостающее звено моих поисков. Все, что требовалось.

– Вы хотите сказать, что в материалах, относящихся к семейству Фонтини-Кристи, не было упоминания имени Донатти?

– Теперь – есть. Тогда – не было. Создавалось впечатление, что архивисты просто не захотели увидеть здесь некую связь. Все бумаги Донатти опечатаны – как обычно и поступают с бумагами отлученных. А после его смерти ими завладел его секретарь…

– Отец Энричи Гаэтамо. Лишенный сана, – прервал его Фонтин.

Лэнд ответил не сразу:

– Да, Гаэтамо. Я получил разрешение ознакомиться с опечатанными документами. Я читал параноидальные бредни безумца, фанатика, самолично причислившего себя к лику святых. – Монсеньор замолчал. Он не смотрел на Виктора. – То, что я там обнаружил, заставило меня отправиться в Англию. К человеку по фамилии Тиг. Я встречался с ним лишь однажды в его загородном доме. В тот день шел дождь, и он поминутно подходил к камину и ворошил дрова. Мне не приходилось встречать другого человека, который бы так пристально следил за часами. Хотя он уже был на пенсии и спешить ему было некуда.

Виктор улыбнулся:

– Ох уж эти часы! Эта его дурацкая привычка меня всегда раздражала. Сколько раз я ему об этом говорил!

– Да-да, вы были добрыми друзьями, я это сразу понял. Знаете, он вами просто восхищался.

– Восхищался? Алек? Не могу поверить!

– Он признался, что никогда не говорил вам об этом, но это правда. Он сказал, что рядом с вами чувствовал свою неполноценность.

– Но он никогда не подавал виду!

– Он сказал даже больше. Он все рассказал! И о казни в Кампо-ди-Фьори, и о вашем бегстве из Челле-Лигуре, и о Лох-Торридоне, и о бомбежке в Оксфордшире, о вашей жене, о сыновьях. И о Донатти. И как он скрывал от вас это имя.

– У него не было другого выбора. Если бы я узнал, лох-торридонская операция провалилась бы.

Лэнд снял руки с колена. Казалось, он с трудом подыскивает нужные слова.

– Тогда-то я в первый раз услышал о поезде из Салоник.

Виктор быстро поднял глаза – до этого он смотрел на пальцы священника.

– Это странно. Вы же читали бумаги Донатти.

– И вдруг все прояснилось. Безумные словесные излияния, отрывочные фразы, на первый взгляд ничего не значащие ссылки на какие-то населенные пункты, даты… Вдруг все стало осмысленным. Даже в личных записях Донатти ни разу не писал об этом прямо – слишком велик был его страх… Все вращалось вокруг того поезда. И груза, который он вез.

– А вы знаете?

– Я узнал. Мне удалось бы это узнать намного раньше, но Бревурт отказался встретиться со мной. Он умер спустя несколько месяцев после моей первой попытки добиться с ним встречи. Я отправился в тюрьму, где отбывал наказание Гаэтамо. Он плюнул мне в лицо сквозь решетку, он колотил в нее кулаками, пока не сбил кожу в кровь. И тем не менее у меня был источник информации. В Константинополе. В патриархии. Я добился аудиенции у одного из старцев. Он был очень стар и все мне рассказал. Поезд из Салоник вез ларец с документами, опровергающими догмат филиокве.

– И все?

Монсеньор Лэнд улыбнулся:

– С теологической точки зрения и этого достаточно. Для этого старца и для его противников в Риме документы подобного рода означают, с одной стороны, триумф, с другой – полный крах.

– А вы их воспринимаете иначе? – Виктор внимательно смотрел на священника, вглядываясь в его немигающие карие глаза.

– Да. Церковь ныне не имеет ничего общего с церковью прошлых веков или даже недавнего прошлого. Проще говоря, если бы она была таковой, она бы просто не выжила. Есть старики, которые цепляются за то, что, как они верят, неопровержимо… В большинстве случаев это единственное, что у них остается. И нет нужды разубеждать их, лишать этой веры. Время великодушно дарует изменения. Ничто не остается таким, каким было прежде. С каждым годом – когда нас покидает старая гвардия – церковь все быстрее и неотвратимее движется к социальной ответственности. Она обладает властью, чтобы творить безграничное благо, обладает возможностью – и в прагматическом, и в духовном смысле – смягчать тягчайшие страдания. Я говорю со знанием дела, ибо принадлежу к этому движению. Мы – в каждом епископстве, по всему миру. Это наше будущее. Мы сегодня – в мире и с миром.

Фонтин отвернулся. Священник замолчал. Он поведал о силе, стремящейся творить добро в мире, который, увы, этим добром обделен. Виктор снова посмотрел на Лэнда.

– Значит, вам точно не известно, что содержится в тех документах?

– А какая разница? В худшем случае – повод для теологических дебатов. Доктринальные уловки. Этот человек существовал. И звали его Иисус из Назарета… или ессейский Архангел света… и он вещал от чистого сердца. Его слова дошли до нас, и их историческая аутентичность доказана исследователями арамейских и библейских текстов – как христианами, так и нехристианами. Какая в таком случае разница, как его называть – плотником, или пророком, или Сыном Божьим? Главное – что он говорил истину, как он ее понимал и как она ему раскрылась в откровении. Его искренность, если угодно, – вот то единственное, что имеет значение, а это не подлежит обсуждению.

Фонтин вздрогнул. Мысленно он вернулся к Кампо-ди-Фьори, к старику, ксенопскому монаху, который рассказал ему о пергаменте, вынесенном из римской темницы:

«…То, что содержится в этом пергаменте, превосходит самое смелое воображение. Его необходимо найти… уничтожить… ибо ничто не изменится, хотя все будет иным».

Уничтожить!

«…Важно лишь то, что он изрекал истину так, как он ее понимал и как она ему раскрылась в откровении… Его искренность, если угодно, – вот то единственное, что имеет значение… это не подлежит обсуждению».