На третьем стуле сидела какая-то характерная актриса в меховом боа, хотя даже в тени на улице было не менее восьмидесяти восьми градусов по Фаренгейту.
Не пропуская ни одной буковки на своей машинке, секретарша автоматически говорила «хелло, дорогуша!» каждый раз, когда двери в контору открывались и на пороге появлялся новый кандидат. Пролетел слушок, что Николс набирает актеров для новой пьесы – шесть человек: четверых мужчин и двух женщин.
Мэри-Джейн Хэкетт, высокая, стройная блондинка, плоская, как доска, почти без грудей, зарабатывала деньги, в основном работая моделью. Гретхен не могла стать моделью – у нее оказалась фигура не модели. Мэри-Джейн Хэкетт уже поучаствовала в двух спектаклях на Бродвее, которые закончились полным провалом, поиграла полсезона в летней театральной труппе и теперь судила о театре со знанием дела, как настоящий ветеран сцены.
Она изучающе-внимательным взглядом смотрела на актеров, стоявших прижавшись спинами к афишам, рассказывающих о славном театральном прошлом Бейарда Николса и о его театральных постановках.
– Подумать только, – возмущалась Мэри-Джейн, – со всеми этими хитами, которые гремели в самые темные времена, начиная с 1935 года, Николс мог позволить себе что-то более солидное, чем эта крысиная нора, по крайней мере, хотя бы установить здесь кондиционер. У него должен ведь остаться хотя бы тот первый никель, который он когда-то, лет сто назад, заработал. Сомневаюсь, что он заплатит кому-то чуть больше минимума, но даже если и заплатит, то небось не преминет прочитать вам длинную лекцию на тему, почему, на его взгляд, Франклин Д. Рузвельт угробил нашу страну.
Гретхен то и дело нетерпеливо поглядывала на секретаршу. Офис был таким крошечным, что она волей-неволей должна была выслушивать стенания Мэри-Джейн. Но секретарша, не проявляя к ним никакого интереса, упорно продолжала бороться с машинкой, наносить ей ощутимое поражение.
– Ты только посмотри на их габариты, – Мэри возмущенно кивала в сторону стоявших у стен молодых людей, – они ниже моего плеча! Если бы драматурги писали сценарии, в которых в течение всех трех актов актрисы играли бы, стоя на коленях, то мне наверняка перепала бы хорошая роль. У меня был бы шанс. Американский театр, боже мой! Не мужчины, а какие-то карлики, а если встретишь такого, рост у которого выше пяти футов, то он – точно педик!
– Нехорошо так говорить, Мэри-Джейн, это гадко! – упрекнул ее какой-то высокий юноша.
– Когда в последний раз ты целовал девчонку? – огрызнулась Мэри-Джейн.
– В двадцать восьмом году, – ответил парень. – В честь выборов президента Герберта Гувера.
Все в офисе добродушно рассмеялись. Все, кроме секретарши. Она продолжала борьбу с печатной машинкой.
Хотя Гретхен еще предстояло получить первую свою работу, ей нравилась атмосфера этого нового мира, в который она была вброшена центробежными силами. Все разговаривали друг с другом на «ты», без церемоний, обращались сразу же по имени. Альфред Лант1 становился сразу же Альфредом для всех, кто играл на сцене вместе с ним в пьесе, даже если актер произносил всего пару строчек, да и то в начале первого акта. Если какая-то девушка узнавала, что будет происходить набор актеров, она немедленно оповещала об этом всех своих друзей и знакомых и запросто могла предложить кому-то свое платье для собеседования. Все они, казалось, были членами какого-то богатого клуба, условия вступления в который определялись не происхождением или большими деньгами, а молодостью, амбициями и горячей верой в талант друг друга.
В подвале аптеки Уолгрина1, где они всегда собирались и вели бесконечные разговоры за чашечкой кофе, сверяли свои записи, праздновали чей-то успех, язвительно копировали идолов утренних спектаклей, оплакивали гибель «Группового театра»2, Гретхен принимали на равных, и она теперь так же легко и свободно пускалась в рассуждения об этих идиотах – театральных критиках, о том, как нужно по-настоящему играть роль Тригорина в «Чайке», о том, что никто по своей игре не мог сравниться с Лореттой Тейлор3, о том, что ни один продюсер не пропустит ни одну появившуюся в его кабинете смазливую девушку, не отпустит, не трахнув ее. Всего за два месяца в этом потоке молодых, звонких голосов, в котором смешивались акценты таких разных штатов, как Джорджия, Мэн, Техас, Оклахома, утонули очертания Порт-Филипа, он превращался в неясную точку на новом горизонте памяти.
По утрам без угрызений совести она спала до десяти часов. Она запросто приходила к молодым людям в их квартиры и оставалась там до любого часа, репетируя роли, и ей было абсолютно наплевать, что о ней могут подумать. Одна лесбиянка в общежитии Ассоциации молодых христианок, где жила Гретхен, пока не нашла работу, попыталась поприставать к ней, и, хотя у нее ничего не вышло, они оставались с ней подругами, иногда вместе обедали и ходили в кино.
Гретхен посещала балетный класс, где занималась по три часа в неделю. Ее учили грациозно передвигаться по сцене, и она совершенно изменила свою обычную походку. Теперь она ходила, высоко подняв голову, так что могла пронести на ней стакан с водой вниз или вверх по лестнице и не расплескать ни капли. «Непринужденная безмятежность» – так называла эту манеру бывшая балерина, у которой брала уроки Гретхен.
По взглядам окружающих она чувствовала, что ее принимают за уроженку этого громадного города. С прежней робостью, застенчивостью давно было покончено. Она ходила обедать с молодыми актерами и будущими режиссерами, с которыми познакомилась в подвале аптеки Уолгрина, запросто появлялась в офисах продюсеров, в репетиционных залах и сама платила за еду. Теперь ей нравился сигаретный дым, и она не протестовала против его запаха. У нее не было любовников. Она решила с этим повременить: не все сразу, сначала надо найти работу. Нужно все проблемы решать вовремя, одну за другой.
Однажды она даже решилась написать Тедди Бойлану с просьбой прислать ее красное платье, которое он купил для нее. Но она, конечно, не знала, когда ее пригласят на такую вечеринку, где она наконец сможет надеть это дорогое, сногсшибательное платье.
Дверь кабинета распахнулась, и оттуда вышел Бейард Николс с коротеньким, худеньким офицером в коричневой форме капитана ВВС.
– Ну, если что-то появится, Вилли, – говорил Николс, – я обязательно дам тебе знать. – У него был голос печального, покорившегося своей судьбе человека, помнящего только о своих театральных провалах. Его глаза обшаривали ожидающих его приема кандидатов, словно невидящие огни маяка.
– Я зайду на следующей неделе, и ты угостишь меня обедом, – сказал капитан. Какой у него приятный, низкий баритон, который никак не вязался с его худощавой фигурой. Он весил никак не более ста тридцати фунтов, и рост у него не выше пяти футов и шести дюймов. Он держался свободно, очень прямо, словно до сих пор учился в летной школе для кадетов. Отнюдь не военное лицо, непослушные волосы, слишком длинные для простого солдата, что порождало сомнение в принадлежности ему этой капитанской формы. Высокий, чуть выпуклый лоб, с отдаленным сходством с бетховенским лицом, мрачным, крупным и мясистым, с глазами небесной голубизны.
– Тебе пока все еще платит Дядюшка Сэм1, – говорил Николс капитану. – Из моих налогов. Так что тебе придется угощать меня обедом.
Он производил впечатление человека, прокормить которого – не такая уж непосильная обуза. Каждый вечер в его пищеварительном тракте разыгрывалась трагедия елизаветинской эпохи. Острые кинжалы убийц кололи его двенадцатиперстную кишку. Язвы, как привидения, то возникали, то пропадали. Он всегда, каждый понедельник давал твердое обещание бросить пить. Теперь ему могли реально помочь только новая молодая жена или врач-психиатр.
– Мистер Николс, – высокий молодой человек, обменявшийся острыми репликами с Мэри-Джейн, отделился от стены.
– На следующей неделе, Берни, – осадил его Николс. Он снова обвел глазами кандидатов, ожидавших аудиенции, пустыми безжизненными глазами. – Мисс Сандерс, – обратился он к секретарше, – зайдите ко мне на минутку. – Махнув безразлично рукой, жестом страдальца, мучимого диспепсией, он исчез за дверью своего кабинета. Секретарша сделала последний смертоносный залп по клавиатуре машинки, обстреляв нестройные ряды американской Гильдии драматургов1, которой был адресован печатавшийся материал, живо поднявшись с места, последовала за шефом, зажав стенографический блокнот в руке. Дверь за ней закрылась.
