– Бурей!!! – Только после того как палач отпустил тело казненного, до Мишки дошло, что кричал не дед, а он сам. И, что самое удивительное, тон совершенно не соответствовал тому, что переживал Мишка – не истерический вопль (лишь бы прекратить кошмарное действо), а требовательный начальственный окрик.

Обозный старшина перескочил на паром, отвязал чалки, оттолкнул плот с виселицей и остался стоять, провожая его взглядом, казалось, он вот-вот помашет вслед уплывающему мертвецу рукой, желая счастливого пути. Мишка оторвал наконец взгляд от гориллообразной фигуры и посмотрел на «курсантов». Строя не было, на берегу топталась стоящая рядами толпа – кто-то согнулся в приступе рвоты, кто-то, похоже, брякнулся в обморок и его поддерживали соседи, от того места, где стояли девки, донесся звук истерического рыдания.

Сатанея от собственного крика, Мишка заорал что было мочи:

– Школа, становись! Равняйсь!

Какое там равнение! Толпа продолжала бестолково топтаться на месте, а девки, подгоняемые матерью, двинулись к мосту через ров, как отара перепуганных овец. Мишке вдруг до дрожи в руках захотелось пустить веером над головами длинную очередь из автомата, чтобы все попадали и наконец-то угомонились, а потом садить до полного опустошения рожка в горбатящуюся на краю парома уродливую тушу Бурея. В себя его привел очередной толчок в бок, сопровождающийся голосом деда:

– Очнись! Не слышат же тебя, дурила!

– Сейчас услышат…

Мишка соскочил на землю, взвел самострел, наложил учебный болт без наконечника и, найдя глазами спину Дмитрия, выстрелил так, чтобы удар пришелся тому по шлему вскользь. Дмитрий от неожиданности присел, потом оглянулся.

– Старшина Дмитрий!!! – заорал Мишка. – Куда смотришь?! Урядники команды не слушают!!!

Дмитрий понятливо кивнул и побежал вдоль строя, покрикивая и раздавая тумаки. Мишка вернулся в седло и снова скомандовал:

– Школа!!! Слушай мою команду!!! Кру-гом!!!

Повернулись. Почти все.

– Р-равняйсь!!! Смирно! Отставить! Кто там стоять не может? Вон из строя! Левый край, подравняться! Младший урядник Силантий! Ну-ка, дай этому оболтусу в ухо, чтобы в себя пришел! Равняйсь! Смирно! Нале-во! По местам занятий, шагом, ступай!

Пока «курсанты» уныло тащились мимо, Мишка, ощущая обожженным виском испытующий взгляд деда, сидел в седле выпрямившись, сохраняя спокойное, даже слегка надменное выражение лица, но как только рядом послышалось сопение Бурея, верхняя губа сама задралась, обнажая зубы, а рука зашарила в подсумке.

«Самострел взведен, сейчас я его… вон туда, где у всех людей переносица, а у этого Квазимодо яма. Черт… почему все болты без наконечников?»

– Ты с чего это, сопля мелкая, командовать взялся? – прохрипел Бурей, глядя в упор на Мишку.

– А с того, Буреюшка, – отозвался вместо внука дед, – что Михайла тебя бояться перестал!

– Гы! Это что же, мне его теперь бояться?

– Бойся, Буреюшка, бойся. Не велел бы я Роське болты подменить, лежал бы ты сейчас мертвенький на бережку, с дырочкой в головушке буйной.

– И за что ж? – Бурей подбоченился и смерил сотника взглядом от копыт коня до головного убора. – За то, что твой приказ исполнял?

– За то, что с радостью, Буреюшка. За удовольствие, вишь, платить иногда приходится.

– Ну, так и вешал бы сам… со слезами.

Что-то в словах деда обозному старшине не понравилось. Очень не понравилось. Было такое ощущение, что короткая реплика Корнея имеет отношение к какой-то давней истории, которую Бурею вспоминать очень не хочется. Он, хоть и не опустил упертую в бок руку, утратил вызывающий вид, зыркнул глазами в сторону и совсем иным тоном спросил:

– Значит, все-таки вырастил Лиса, Корней?

Был в этом вопросе какой-то подтекст, как будто горбун говорил об ожидаемом, но очень нежелательном событии.

– Внука, – поправил дед. – И не вырастил еще, а ращу. Внука, я тебе уже объяснял… Михайла! Не трожь кинжал! А ты, Буреюшка, ступай… обоз Младшей стражи проверь, что ли. Да построже там, только рукам воли не давай, хватит с тебя уже сегодня.

– Ну-ну, посмотрим.

Что собирался посмотреть обозный старшина, так и осталось неясным – то ли порядок в хозяйстве Ильи, то ли кого вырастил Корней. Бормоча себе что-то под нос, Бурей покосолапил в сторону крепости.

– Деда, откуда ты знал? – спросил Мишка, когда уродливая туша обозного старшины отдалилась на достаточное расстояние.

– Чего ж тут не знать? – Дед вздохнул, перебирая поводья. – Поживешь с мое… Роську не ругай.

– За что ж ругать-то? Он твой приказ выполнил.

– А то я тебя не знаю! Кхе… Если не за исполнение приказа, так за то, что не предупредил, ругать будешь!

– Не буду. А почему Юлька с ЭТИМ, как с человеком разговаривала? И он с ней… ласково.

– Кхе! А я думал, ты все про всех знаешь! Настена когда-то это чудище разговаривать научила.

– Разговаривать?

– Ага. Он годов до восемнадцати половины звуков выговорить не мог – больше фырчал да булькал, а она, дитем еще была, младше тебя, вылечила! Сам не видел бы, не поверил. Настена взяла ложку, засунула ему черенком в пасть и говорит: «Скажи «ать». А он: «Ачь» – и сам обалдел, впервые в жизни «че» сказал! Так постепенно и выучила. Он ее с тех пор чуть ли не матерью родной почитает, любого за нее порвет. И за дочку ее тоже. Не дай бог кому их обидеть!

– Непонятно как-то получается, деда. Настена все время вспоминает, как ее мать по наущению попа сожгли, и боится, что и с ней такое же случиться может. А чего ей бояться, если у нее такой защитник?

– По наущению попа… А как ты думаешь, кого раньше слугой нечистого посчитали бы – Настену или Бурея? То-то и оно! – Дед стащил с руки латную рукавицу, помассировал рассеченную бровь и неожиданно добавил: – Может быть, как раз ты его и убьешь… и рука не дрогнет, и совесть мучить не будет.

– Я?

– А кто только что за самострел да за кинжал хватался? Жизнь, она такая… не зарекайся.

Дед и внук помолчали, провожая глазами медленно уплывающий по течению плот.

– Кхе, завтра к вечеру до Ратного доплывет, если не застрянет где-нибудь.

– Да уж, увидят там зрелище. Представляешь, деда, как он выглядеть будет? Птицы расклюют, может быть, мелкое зверье доберется…

– Угу, под мостками не пройдет, зацепится, придется кому-то пропихивать…

– Так, может быть…

– Хватит языком трепать, делом надо заниматься! – Дед сердито посмотрел на внука и вдруг спросил: – Ты как по тревоге переправляться собираешься?

– Как переправляться? На пароме, еще две лодки есть.

– Ты чем слушаешь, Михайла? Я сказал: «по тревоге». У тебя на пароме сколько народу помещается? Человек тридцать? Это – если пеших и битком набить, а всадников не больше шести-семи. Телега только одна. Так сколько ты здесь возиться будешь, пока все переправятся? А я сказал: «по тревоге», значит, быстро!

– Да, это я не подумал, деда.

– Вот и думай! А я поехал.

«К чему это он? Думайте, сэр Майкл, коли приказано, лорд Корней просто так ничего не говорит. Сначала… сначала он про плот заговорил, мол, завтра к вечеру… если не застрянет. Картинку в Ратном, конечно, узреют еще ту. А потом про переправу. Да, сэр, тут вы маху дали. Или мост строить надо, или брод искать. Рядом бродов нет, уже проверяли, придется на лодках вверх и вниз… Блин, на лодках! Ну дед!»

Мишка дал шенкеля Зверю и, въехав на мост через ров, крикнул стоящему на страже «курсанту»:

– Где дежурный десятник?

– Только отошел, боярич, позвать?

– Зови!

Часовой сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул.

– Все, больше смотреть не на что! Давайте все по местам! – донесся справа и сверху голос Нила.

Нинеины работники столпились на недостроенных стенах, чтобы поглазеть на казнь, и расходиться, похоже, не торопились.

«Однако же неужели среди работников не было ни одного односельчанина Бориса? Семьдесят парнишек и больше сотни работников… и среди них ни одного знакомого или родственника, пусть и дальнего? Как же это Нинея так народ подобрала, Погорынье-то не беспредельно».