Женское же естество рывков не терпит. Мы свои дела делаем по пословице: «Вода камень точит». Вода, она какая? Мягкая, прозрачная… а какие омуты, какие водовороты таит, и самое главное – все камни в реке гладкие! Без острых граней, которые только от удара и образуются! Таков второй шаг к обретению истинно женской ипостаси. Не каждой дано, и не с каждым мужем такое получится, но если не выйдет – доброй жизни и счастливой семье не бывать!

И это – еще не все. Есть и третий шаг. Совершается он не по своей воле, а по обычаю. Тебе, дочка, до этого еще далеко, но знать об этом надо. Есть разница в достоинстве просто мужней жены и хозяйки, матери семейства. Семья без детей – еще не семья, хозяева без своего хозяйства – не хозяева. Есть свой дом, с достатком и порядком, есть несколько детей в том возрасте, когда уже ясно становится, что они выживут, и ты превращаешься в хозяйку – в уважаемую мать семейства, в женщину! Тут тебе и границы дозволенного как бы сами собой раздвигаются, и муж тому не препятствует, и все остальные на тебя уже иными глазами смотрят – не так, как на девку или на молодуху. Появляется в мире место, где все действительно вокруг тебя крутится, где жизнь по тобой заведенному порядку течет. Не весь мир, а только небольшая его часть, и не потому, что тебе так хочется, а потому, что ты сама так сумела устроить своим трудом, терпением и разумением.

Это не весь третий шаг, а только его половина, но длится он долго – годы, а бывает и десятилетия. Совершить эти полшага суждено не всем, и хорошо это получается тоже не у всех, но если получается… Посмотри, с каким уважением относятся к вдове Феодоре, к Мишкиной матери, к Любаве – жене десятника Фомы…

– К тетке Алене! – перебила мать Юлька и хихикнула. – Сучок вокруг нее так и вертится, так и вертится, а поп по струночке ходит, как новик перед сотником!

– Тьфу на тебя! Я серьезные вещи объясняю, а тебе все хиханьки. – Настена хоть и отозвалась ворчливым тоном, но с трудом сдержала улыбку, больно уж комичную пару представляли собой Сучок и Алена, а трепет, который молодая вдова богатырского телосложения внушала отцу Михаилу, уже стал поводом для веселья всего Ратного. – А вообще-то, если сложится у Алены с Сучком, так совет им да любовь, старшина-то плотницкий мал, да удал – ни насмешек, ни Алениных ухажеров не страшится.

– Да он же лысый совсем!

– Под шапкой не видно, и… – Настена немного поколебалась, но все же продолжила: – Такое часто бывает у тех мужей, кто до плотских утех особо ярый.

– Как это «ярый»?

– Вырастешь, узнаешь. Не сбивай меня… Так вот: третий шаг к истинно женской ипостаси не по своей воле свершается, а по обычаям древним. В стародавние времена у славян во главе родов женщины стояли. От тех времен и сохранилось уважение к женщине-матери, особо же к старым женщинам, хранительницам родовой памяти. Так уж вышло, что сейчас совсем древних старух в Ратном не осталось, а до морового поветрия была у нас баба Добродея, помнишь ее, наверно?

– Помню.

– Однако по малости лет ты ни силы ее, ни власти не разумела. А власть ее была… над женщинами, так поболее, чем у сотника над воинами! Да и над мужами ратнинскими… перечить ей никто не смел, если уж случалось такое редкое событие, что она в мужские дела встревала, даже и в воинские, все знали: не попусту – знает, о чем говорит. Ходили к ней и за советом, и с жалобами, и споры разрешать… всякое бывало. Варваре как-то, когда та уже совсем завралась, приказала: «Высунь язык!» Та высунула, а Добродея ей – раз! – и иголку в язык воткнула! Варька – к мужу плакаться. Фаддея-то не зря Чумой прозвали – увидал жену в слезах, так и взвился весь. «Кто посмел?» – кричит, а как узнал, что Добродея… И смех и грех. Он как раз новое корыто, в котором капусту рубят, выдалбливал, так этим самым корытом Варваре… хорошо, по мягкому попал, но синячище получился – с тарелку.

Или вот еще случай был. Ратник один, его на той самой переправе потом убили, жену смертным боем лупил. По-дурному, под настроение. По обычаю-то, в семейные дела лезть посторонним не положено, если, конечно, смертоубийства или увечья тяжелого не случится. Но сколько ж терпеть-то можно? Пожаловалась она Добродее, та меня призвала, расспросила: правда ли, что сильно битая баба бывает, да не сумасшедший ли он? Я подтвердила, что бьет сильно, а в уме повреждения нет – просто характер такой злобный. Пошла к нему Добродея, всех из дому выставила… Долго сидела, разговаривала с ним, а как ушла, жена в горницу заглядывает, а муж сидит, словно пришибленный, и рубаха на нем – хоть выжимай, от пота вся промокла. Жена к нему и так и сяк, а он сидит и молчит, сидит и молчит – все в пол смотрит, а потом как бухнется ей в ноги и давай прощения просить. После того случая ни разу даже пальцем не тронул. Корзень его десятником сделать собирался, так Добродея только и сказала: «Не годен». Корзень и переспрашивать не стал.

Да… сильна старуха была! – Настена немного помолчала, что-то вспоминая. – Свадьбы устраивала… или расстраивала. Бывало, родители взъерепенятся, а она только клюкой пристукнет и… Было, правда, один раз: пошли родители Добродее поперек – не благословили молодых, так девка с горя утопилась, а парень с охочими людьми на цареградскую службу подался. Там и сгинул. Против Добродеевых слов идти все равно что против судьбы. Не потому, что она судьбами людскими правила, а потому, что вперед заглянуть могла… вернее сказать… – Настена прервалась, затрудняясь с подбором слов, потом продолжила: – Чувствовала она: вот с этим человеком так надо поступить, а с тем – эдак. Вот и с теми влюбленными… Ну все против них было! Она – холопка, он – новик, родич десятника. Она – сирота, у него родни толпа. На нее никто и не смотрит, а ему родители невесту чуть ли не из десятка девок выбирали. Однако ж поняла Добродея, что не жить им друг без друга. Так и вышло.

Не ругалась, почти никогда голос не повышала, однако наказать могла так, что хоть в петлю лезь. Вот представь себе, что тебя все ратнинцы как бы видеть перестали – на слова твои не отзываются, мимо тебя проходят, как мимо пустого места, подружки не узнают, разговоры при твоем появлении прекращаются… А и всего-то – Добродея мимо прошла и не поздоровалась. Целое село вокруг тебя, а ты одна-одинешенька. День, неделю, месяц… Месяц, правда, мало кто выдерживал – выли под воротами Добродеи, в ногах валялись, бывало, и руки на себя накладывали, если прощения не добивались. А Добродее не покаяние нужно было, а понимание. Так, бывало, и спрашивала: «Поняла, что сотворила?» И надо было объяснить свою глупость. Если правильно объясняли – Добродея прощала и совет давала: как беду исправить, а если не могла объяснить, то молча отворачивалась, и все по-прежнему оставалось.

Бывало, конечно, и наоборот. Обозлятся бабы на кого-то, начинают цепляться к каждой мелочи, злословить, шпынять без причины, пакостить по мелочи, до рукоприкладства иной раз доходит. Добродея только скажет: «Будет, уймитесь!», и все – как отрезало, и не приведи кому ослушаться!

И со мной… Как бабка померла, я одна осталась… Молодая совсем, робела сильно, а какое лечение, если лекарка сама со страху трясется? Так Добродея месяца три вместе со мной к недужным ходила. Сядет где-нибудь в уголке, руки на клюке сложит, подбородком на руки обопрется и вроде бы как дремлет, но стоит только кому меня молодостью да неопытностью попрекнуть, она только кашлянет негромко, и все сомнения куда-то деваются. Так и приучила ратнинцев мне доверять, а у меня и робость пропала, даже сама не заметила как.

Вот это, доченька, и есть полный третий шаг в истинно женскую ипостась. И необязательно для этого до седых волос дожить или матерью всех ратнинцев стать, как Добродея и предшественницы ее. Просто однажды наступит тот час, когда слово твое станет весомым для всех – баб, мужей, стариков. Весомым, а то и непреложным, не только в силу ума и опыта твоего, не только из-за уважения и признания тебя хранительницей великого дела тысячелетнего продолжения рода людского, но и потому, что ты будешь знать: когда это слово сказать, а когда промолчать. И все будут уверены в том, что слово твое верно, что за ним – извечная женская мудрость и правда.