К исходу четвертого я услышал, как Алеша пробормотал:

— Ладно, пускай костер.

Я подумал, что мой друг помешался.

— Нет, Добрыня, — сказал Алеша, не оборачиваясь. — Я-то как раз с ума не сойду. Я вот что хочу сказать. Ты когда-нибудь слыхал про костер из мечей?

— Нет.

— Это последнее средство. Святогорово. Отчаянное и тайное. Когда больше уже ничто не может помочь. Только для этого надо сломать наши мечи.

— Сломать мечи? Хуже этого только смерть в Итили…

Богатырский меч заговорен. Иногда такой меч приходится искать несколько лет. Сломай свой меч, и ты лишишься половины Силы. Меч — это больше чем рука. Это скорее второе тело… Однако окружавшая нас тьма и зловоние, исходившее от тел умерщвленных врагов, были так отвратительны, а наша скорая смерть так неизбежна, что, поколебавшись несколько мгновений, я согласился.

Почуяв гибель, мечи потяжелели и похолодели. При первом же ударе о стену они разлетелись, будто были сделаны изо льда. Я не поверил своим глазам: Алеша, кажется, знал, что делал. Он исползал всю яму, собирая осколки, сказав, что, если потеряется хоть один, проку не будет. Я с дрожью оглядывался на зарешеченное подземелье: что, если какой-нибудь крохотный осколок отлетел именно туда? Тогда мы останемся в Итили совершенно безоружными и даже собственные жилы нам придется резать кольцами кольчуги…

Алеша сложил обломки поленницей, потом поднял на меня глаза и неловко спросил:

— Чем ты еще дорожишь? По-настоящему дорожишь?

Я молча снял с шеи крест и швырнул в диковинный страшный костер.

— Хочешь, я отдам тебе свой?

Я кивнул. Алеша молча повесил мне на шею свой граненый алмазный крестик.

— Он что — в костер не пойдет?

— Нет, — сказал Алеша, отвернувшись. — Все, что у меня было, — это меч. Я не такой как ты, Добрыня, — пояснил он, усмехаясь, — и не вожу за собой дом, как улитка.

— Давай положим в костер и твой крест. Теперь я им дорожу.

Алеша покачал головой:

— Не придумывай. Когда-нибудь ты и впрямь будешь им дорожить, я это вижу… если мы выйдем из Итили… Но пока что это не более чем залог… Так что не мучайся понапрасну и прячь его на грудь. Так… А теперь не мешай мне пустыми разговорами.

Он склонился над костром. Я отвернулся.

Прошло очень много времени. Мне вообще показалось, что минул целый день. Почувствовав мое нетерпение, Алеша прошептал:

— Дерево загорается быстрее… Не забывай — здесь богатырские мечи да еще и твой крест…

В молчании прошло несколько часов. Я стоял неподвижно; тело мое одеревенело, но я представлял, каково было скорчившемуся у костра Алеше.

Внезапно в воздухе раздался звук лопнувшей струны; вспыхнуло белое пламя, и по стене передо мной заплясали тени. Я обернулся и вскрикнул от боли: глаза мои не могли смотреть на огонь. Алеша, заслонившись рукой, по-прежнему сидел у костра.

Пламя погасло так же быстро, как зажглось. Но прежде чем белый огонь вовсе погас, Алеша выхватил из костра ослепительно тлеющую головню, вскочил и крикнул мне:

— Быстрее! И никуда не сворачивай! Он помчался прямо на решетку; я ожидал, что он разобьет себе лоб, но решетка со стоном расступилась, и мы, задыхаясь, выбежали в широкий коридор. Как видно, пламя вело Алешу, и он не раздумывал, куда бежать. Я еле успевал следовать за ним по этим паучьим норам, только краешком глаза отмечая ужасы, творившиеся по сторонам. За железными прутьями бились люди, похожие на окровавленные скелеты, под сводами подземелий полыхал красный огонь, в котором в невероятных мучениях извивались визжавшие тени, палачи в изумлении застыли при виде нас, подняв высоко в воздух кнуты и клещи, пахнуло свежей кровью, и я заскрежетал зубами, когда мне под ноги попался блестящий, еще живой, только что вырванный глаз… Но останавливаться было нельзя; белый огонь тянул нас вперед, как вихрь тянет за собой два утлых листочка, и, вот так-то стремительно прошелестев по бесчеловечному царству пытки, мы внезапно оказались перед лестницей, круто уходившей вниз, в самые недра земли. Не останавливаясь, Алеша устремился в ее узкий проем, обернувшись и крикнув мне:

— Скорей! Сюда! Главный вход запечатан!

Следуя за ним и ужасаясь его неожиданной великой Силе, я побежал вниз по крутым степеням. У меня уже не было ни сил, ни времени смотреть по сторонам, и только в самом низу лестницы, там, где ход распадался на три зловонные норы, я краем глаза увидел склизкую лиловую тварь, похожую на собаку с перепончатыми крыльями, с шипением отступавшую в темноту. Страшно сверкнули ее ослепительные клыки, гадко завернулась слюнявая розовая губа, раздался глухой утробный лай — и все исчезло, потому что мы уже бежали ходом, идущим вверх. В свете пламени сверкнула блестящая серебряная дверь, а потом она с грохотом рассыпалась, и, задыхаясь от блистающей пыли, мы выбежали на свет. Белое пламя в руке Алеши погасло, земля сотряслась, мы упали ничком, и, когда я поднял голову, я увидел, что мы лежим на песке на самом берегу моря и что позади нас с грохотом осыпается крутой рыжий откос…

— Что это было? — спросил я Алешу шепотом, когда наконец смог говорить.

— Ларна, — сказал он, отводя глаза. — Ужас Итили.

— Ужас Итили?!

— Да, но на землю она не выходит, и чем меньше говорить о ней, тем лучше.

Перед моими глазами вновь встало это чудовище, разинувшее розовый мокрый зев, снова замелькал белый Алешин огонь… С содроганием я посмотрел на его руки, ожидая увидеть вместо них обуглившиеся кости. Алеша тоже смотрел на них — с усмешкой.

— Видишь, — сказал он, поднимая ладони вверх, — даже не обгорели, А это было ни больше ни меньше как пламя Зги.

Пламя Зги! Идущее из самых глубин земли! Порождение самой Зги, о которой запрещено даже говорить!

Алеша все еще с усмешкой качал головой, не сводя с ладоней глаз:

— Да уж, я-то думал, больше мне ни меча, ни девки в руках не держать. Боль-то была страшная. А посмотри — ни рубца. Даже не опалились.

— Как это может быть, Алеша? — с недоверием прошептал я. Я не понимал этого — я, Добрыня, богатырь, от которого скрыто не так уж много тайн на земле.

Алеша пожал плечами и пристально, серьезно посмотрел мне в лицо.

— Все ж таки я ученик Святогора, — сказал он.

Мы долго плавали в море, пытаясь смыть скверну Итили, но нам казалось, что белое пламя все еще ослепляет нас, что из подземелья на нас все еще рычит Ужас Итили и что вокруг нас по-прежнему стенают окровавленные тени.

Как выяснилось, белое пламя все же оставило на Алеше свой след: в правую ладонь его, в которой он нес белый факел, вплавилась серебряная пыль. Рассыпавшаяся дверь оставила по себе вечную память.

Мы долго изучали пострадавшую ладонь. Боли не было. Не чувствовалось и жжения. Но срезать серебряные пылинки оказалось невозможно. Чем бы мы ни пытались их подцепить, они уходили все глубже в плоть.

— Проще отрезать руку, — вздохнул Алеша и задумчиво посмотрел на море.

— Обойдется, — сказал я уверенно, внутренне содрогаясь от страха.

На лице не слушавшего меня Алеши обозначилось странное изумленное выражение.

— Дверка, — прошептал он. — Дверка.

— Что?

Он вздрогнул и отвернулся.

— Устал я, Добрыня, — сказал он, помолчав. — Посплю-ка я. Посторожи до заката.

Он свернулся калачиком на самой кромке воды и мгновенно уснул. Глядя на его лицо, я знал, что он о чем-то догадался, но о чем — спросить не решался. Вообще, бережно надо говорить с человеком, разбудившим пламя Зги.

Алеша спал спокойно; серебряная пыль, въевшаяся в руку, пока никак его не тревожила. Если это и был яд, то действовал он медленно. Но что-то говорило мне, что никакой это не яд, что все гораздо сложней — и, возможно, хуже.

Как только солнце коснулось воды, Алеша мигом проснулся, как будто его разбудили. Посмотрел на красный закат, перевел взгляд на руку, потряс ею показал мне: пылинки ярко засеребрились на солнце.

— Да, — сказал Алеша невесело, — с такой рукавицей теперь все девки мои. — И снова надолго замолчал.