— Я прикажу дать Добрыне любого коня, хотя бы это был мой любимый конь.

— Вряд ли это понадобится ему. Вы не соперники ни в чем. Ему нужен конь не князя, а богатыря. Я думаю, мы найдем такого в твоих конюшнях.

— Вам понадобится не только конь, но и золото. Возьмите… — Князь показал на три кожаных мешочка. — Да благословит вас Бог. И еще… — Он поколебался, говорить или нет, но потом сказал: — Если освободить Мстислава будет невозможно или если вы увидите, что разум его уже помутнен безнадежно и он в руках Врага… убейте его.

Учитель пристально смотрел на него. В неудовольствии великий князь пожал плечами:

— Я доверяю вашему суду.

По дороге к нашему шатру Учитель был задумчив. Неожиданно он поворотился ко мне:

— Один из отцов церкви, Августин, пишет, что любое государство — это сообщество разбойников. Будь верен престолу, но никогда не забывай этого.

Ранним утром мы въехали в ворота Киева. Кони с трудом находили себе дорогу в толпах людей, заполонивших улицы в торговый день. Смешалось все: ратники, кони, повозки, бабы с младенцами, мужики, купцы, служилые люди; я видел азиатов со смоляными волосами и варягов, светлых, как патока; здесь мелькали новгородские широколобые лица и вытянутые головы древлян; всяк торопился на торжище, всяк знал свою пользу в этот день.

Мы спешились у постоялого двора; я стал привязывать коня, и тут со мной сделалось что-то странное. Небывалый страх охватил меня, все мое существо, от пальцев ног до затылка; это был не тот страх, который охватывал меня подчас в бою, и не тот страх, когда оступаешься на краю пропасти и холодный пот прошибает тебя. Нет, тут было другое; страх владел каждой моей порой, я был уже не я, а неведомо кто, тело страха; я был готов рвануться в толпу, удариться оземь, умереть на месте, если это возможно, но только не ощущать этот рвущий душу и тело на клочки животный ужас; словно кто-то высасывал мой мозг, подкидывая туда угли страха, которые жгли меня; члены мои сковались, я едва мог разлепить губы или шевельнуть пальцем; бежать, бежать, спасаться — от себя самого, умереть, броситься на меч — вот что вертелось в том, что было прежде моей головой. Но я не закричал, не побежал, не завыл, как собака. Непослушной рукой я отер пот со лба и непослушными губами проговорил:

— Учитель, мне страшно.

Учитель сильно ударил меня по лицу; ударил еще раз; третий; я не смотрел по сторонам, хотя вокруг нас собиралась толпа; я испытывал блаженное чувство освобождения от смертельного ужаса; может быть, сейчас я умру, думал я. Но я не умер.

Страх ушел, оставив по себе дрожь во всем теле, почти судороги, звенящую голову и уже осознанный ужас: что это, что это было со мной, не схожу ли я с ума? Учитель втолкнул меня в дом, усадил за стол. Меня трясло.

— Что это было? — слабым голосом, боясь, что страх вернется, проговорил я.

— Что это было? Так, пустяк. Просто в толпе мимо нас прошел Волхв.

— Волхв?!

— И ты почувствовал его.

— И… и так будет всегда?!

— Ты не хочешь больше быть богатырем? — усмехнулся Учитель. — Не бойся, такого больше не будет. Воды! — крикнул он. — Пей. Зубы мои кусали чашу.

— Пей еще. Пей. Это был Враг. Я тоже почувствовал его. Я расскажу тебе, как я его чувствую и как его потом будешь чувствовать ты. Сегодня Враг ударил по твоей раскрывшейся наконец душе, душе, которая может чувствовать. Ударил, сам того не зная. Если бы узнал, он бы свел тебя с ума. Но теперь ты защищен. Теперь при его приближении ты будешь чувствовать его — просто чувствовать. Это будет, может быть, страх, может быть, тоска, но ты никогда не ошибешься в своей душе, ты всегда будешь узнавать его. А потом, когда ты окрепнешь, ты будешь чувствовать его — как ветер, тоскливо завывающий ночью, как шаги в темноте.

— Он… он ходит за нами?

— Велика пока для тебя эта честь, Добрыня, а для меня уже велика. Я заварю тебе трав, и ты будешь спать. Ты будешь спать и ждать меня.

Он повел меня наверх, в какую-то комнату; ноги мои еле двигались, и голова была словно не моя. Я упал на постель и закрыл глаза.

Потом Учитель влил мне в рот чашу горького питья; озноб прошел, тело мое расслабилось, и я провалился в сон.

Когда я открыл глаза, солнце краешком смотрело в окно; близился вечер. Учитель сидел у моего изголовья. Я проснулся свежим, как ребенок, меня тянуло свернуться калачиком и лежать, ни о чем не думая, но вместо этого я протер глаза и сел.

— Где ты был, Учитель?

— Где я был? Я искал Волхва. — Лицо его было угрюмо. — Все хуже, чем я думал. Он заметил тебя.

Я-то хотел, чтобы ты увидел его, оставаясь незамеченным, но Бог судил иначе.

Он сам подошел ко мне. Ты еще увидишь и сам узнаешь его — тонкое лицо с глубоко посаженными черными глазами, с вьющимися темными с проседью волосами и бородой, со змейкой вместо губ, маленького роста, скованного в движениях, всегда улыбающегося. Он сам подошел ко мне. «Что, старый волк, — сказал он мне, — воспитал волчонка?» Я понял, что таиться дольше нет смысла, и отвечал: «Это не волчонок. Это молодой волк. Он еще вцепится тебе в загривок, аспид». «Ошибся я в тебе, Никита, — задумчиво протянул Волхв. — Я полагал, ты уже о душе думаешь, а ты, оказывается, волчат натаскиваешь. Старею я, видно. Незачем мне было отпускать тебя на Рогожке». — «Видно, кто-то посильней тебя распорядился». — «На Него киваешь? — усмехнулся Волхв в бороду. — Думаешь, Он твоему волчонку поможет?» — «То, что я думаю, — это малое дело. Знаю — поможет». — «Эх, если бы не дела мои, Никита, — протянул Волхв, — посмотрел бы я нынче вечером на тебя да на твоего молодца». — «Все дела, Волхв?» — «Все дела». — «Стоит земля Русская?» — «Стоит пока, когда у нее такие защитники… А как волчонка-то кличут?» — «Как он себя сам назовет, так и кликать будут. И в свое время узнаешь ты и это». — «Эх, — протянул Волхв снова. — Не вовремя, Никита, ты встретился мне. Есть дела поважнее… Всему волчонка научил, поди?» — спросил он, помедлив. «Всему. Последний урок был сегодня». — «Понятно. На меня натаскиваешь. На крупного зверя». — «А мелкие от него сами разбегутся». — «Ну, прощай, Никита». — «Нет тебе моего прощения, Волхв». — «Тогда до свидания нашего», — сказал он и канул в толпе….

— А что было на Рогожке, Учитель?

— С этого часа я тебе уже больше не Учитель, а Никита. Кончилось твое учение, Добрыня. Собирайся да в путь. Спешить надо из Киева; не Волхв должен за тобой охотиться, а ты за Волхвом — запомни.

Мы заехали на княжеский двор, и Учитель выбрал мне рыжего жеребца. Через некоторое время мы выезжали из Киева… Поток людей на дороге не редел, и странно казалось мне, что они могут быть заняты будничными делами, в то время как мы обсуждаем дела Волхва.

Киевские холмы скрылись за деревьями; прощально блеснул напоследок Днепр.

— Значит, ты хочешь знать, что было на Рогожке? — спросил Учитель. Я кивнул. — Я расскажу тебе.

Рогожка — маленькая речка неподалеку от Новгорода. Долго, да и нет смысла рассказывать про то, как я вставал на пути Врага, — не один раз это было и не Два. На Рогожке же мы встретились в лихую пору. Было это вскоре после киевского крещения. Многие в Новгороде хотели знать, что это за новая вера и почему люди обращаются в нее. Я не монах; но крест висит на моей груди, напротив сердца, с моих юных лет. И я говорил новгородцам: поезжайте, посмотрите, поговорите с христианами; но многие говорили обратное — не езжайте, не поддавайтесь слабости, верьте в старых богов, как верили отцы ваши. Но все ж таки собралось человек десять, которых я повел в Киев. Когда мы подъезжали к броду на Рогожке, стало темнеть.

Вдруг в лесу заговорило, загоготало, загудело; кони наши заржали, люди покрылись потом. И тут я понял — это он, я почувствовал его. Из леса выехали всадники.

«Смерть отступникам! — загудели они. — Смерть!» И с ними был Волхв на коне. Я бросился на него; мечи целили в меня со всех сторон; я отбивался, крича: «Новгородцы, смелее, смелее!» Но новгородцев и след простыл.