— Серчай — не серчай, князь, — сказал я, — а правду слушай. Будет твоя ласка — хорошо, не будет — не одной ею богатыри живы. А то, что советы даем, так за то не обессудь, советы те ранами нашими оплачены и жизнью укороченной.

— Так что же советуете вы мне теперь? — хмуро спросил князь.

— Готовься к войне, — промолвил Алеша.

— Уже воюю! — неожиданно засмеялся князь. Лицо его просветлело. — Воюю, но пока толку мало!

Мы переглянулись. Что с ним было делать? Два было умных сына у князя Владимира — Борис да Глеб, и обоих мы не уберегли, достал их Волхв.

— Эх, богатыри, — воскликнул князь, — потом о делах поговорим. На охоту со мной, а?

— Да ты уж сам лучше…

Князь как мальчишка побежал к свите. До нас доносился его звонкий голос:

— Сейчас едем! И так утро потеряли!

«Утро потеряли»! Что с таким сделаешь?

— Одно хорошо, богатыри, — сказал я, — что волчищу мы затравили. А князь — Бог с ним.

Алеша хмыкнул, посмотрел по сторонам и вдруг засмеялся:

— Богатыри, небо-то какое!

Прощалось солнышко с Русской землей, бросало золотые паутинки, кликало вереницы птиц в небо, шитые плащи кидало на деревья, подбивало парчою края небушка. Воздух уж северный веял, со студенинкой, вкусный, почти хрустящий.

— Да черта ли нам в этих князях, — сказал я. — Поехали, богатыри, разгоним печаль!

Тут даже Добрыня заулыбался, и поехали мы пировать, и солнышко светило и пригревало, и ветерок Остужал, и весело гуляли мы до самого заката, а потом загорелось небо, и похолодало, и я уж зевал, думая: «Вот как славно, сейчас завалюсь — и до утра; люблю я перины». Алеша собрался и в город ускакал — девок веселить. Добрыня потыркался и на двор пошел — думу думать, а я спать пристроился. Трясли Илью по морям по скалам таскали, голодом морили, теперь уж Илья выспится, належится, отъестся. Хорошие времена наступают, покойные, теперь, наверное, до весны. Может, и скучно сделается, да найти себе занятие нетрудно. А теперь — завалиться и томиться сладко в постельке…

И подумал я отчего-то о Святогоре, Учителе своем. Вот Никита говорил — про Смородинку один Святогор все знал. Да теперь еще мы сподобились чуть-чуть Святогор, да. Не такой ему был нужен ученик, как я, и даже не такой, как Алеша. Во мне Силы вообще не было никогда, а Алеша шебутной очень. Добрыню бы к Святогору. Так ведь и погибло все, что Святогор знал, — малую толику Алеше передал, ну а мне и вовсе… Но без этой малюсенькой толики кто бы я до сих пор был? Калека. А Святогор пришел, помог, взял в ученики, видно, верил, что пригожусь Русской земле на что-то.

Помню, Добрыня рассказывал мне: обмолвился однажды Никита, что приходит время, когда богатыри начинают учеников искать. А для меня вот это времечко так и не пришло и не придет. Мы другие уже. Святогор, которого теперь совсем глухо помнят, Никита, который всегда так таился от молвы, что и забыли о нем, поди, уже — то были особые богатыри, тайные, а Святогор вообще такие тайны ведал и в том мире, и в этом — что не дай тебе Бог…

Я обезножил в малолетстве. Мать говорила: сглаз. А я помнил другое: бежал лесом, и вдруг на меня такой страх напал, что больше ни шагу не сделал. Так и нашли меня потом в этом лесу, и то хорошо, что вовремя спохватились, а то погиб бы дитятя. В лета, в которые Добрыня с Алешей подвиги уже совершали. я-то ползал, выл по ночам тихонько. Сколько сейчас Добрыне? Тридцать четыре? А Алеше? Тридцать пять? О-ХО-ХО… А я-то до тридцати трех годочков либо на печи лежал, либо по двору ползал. Сразу тяжеленек вырос, палки не держат, ломаются… О-хо-хо… Ночью в кулак вою, а днем кобылу за ноги поднимаю. Силен был и не хотел отчего-то слабеть. Родители со двора в поле — а я на двор, кулаком дрова колоть. С девкой уж после ученичества сошелся, а так — безногий, убогий, куда?

И вот однажды сижу я на печи, растворяется дверь, входит Святогор. Он уже тогда седой был и на меня телом похожий — как дубок такой. «Это ты, — говорит, — не ходишь, а коня поднимаешь?» «Я», — говорю. — «И дрова, говорят, кулаком колешь?» — «Колю». — «А ну-ка», — говорит и бросает мне кругляш какой-то желтый, блестящий. Не знал я, что это золото, а взял и смял. «Ого», — говорит Святогор. «Ого», — говорю. «А ну пошли», — говорит Святогор. «Как пошли?» — А он смеется. Зло меня взяло, но и надежда тоже какая-то появилась — спустил я ноги с печи.

Стою. Шатаются ноженьки под моей тяжестью, но — ходят! Я Святогору — земной поклон.

А он говорит: «Со мной поедешь». И повез меня, безногого почти еще, и по дороге расходил. И стал меня учить. Поначалу Силу мою пробовал немного, а потом говорит: «Жалко, но не такой ты будешь богатырь. Учись другому». И многому научил. Меч и лук в руки дал, научил лошадей знать, лес, поле. Смерть моя была — языки, по-степняковски и по-гречески. Плакал. Не могу. А Святогор: учись! Брови нахмурит, а я тогда, даром что за тридцать, а еще Дитя дитем, боюсь его, учусь. Ну и пригодилось. Все пригодилось, чему Святогор учил. А Сила — да без Нее спокойнее.

Едем однажды со Святогором по степи, он и говорит: принеси мне, говорит, волос с головы степняка только саму голову, Илья, не трогай, а то знаю я тебя, ничего себе, послал! Поскакал я в степь, вижу, степняки едут. Я им наперерез, мечом клик, рукой хвать — и у степняка проплешина на боку, а у меня клок волос его. Они за мной: потому что если волос возьмешь у человека, значит, порчу на него навести хочешь. Это я уже потом сообразил, когда они за мной гнались. Что делать — не ложиться же в степи самому, положил я пятерых, и того, с проплешиной, тоже. Отстали. Успокоились, видно: тот-то все равно уже мертвый был, не страшна ему порча стала. Возвращаюсь к Святогору. «Принес?» — «Принес». — «Голова цела?»— «Нет». — «Почему?» Рассказал я. Недоволен Святогор. «Принеси мне, — говорит, — стрелу степняка, только самому степняку не вреди». Поскакал я в степь. Нашел других степняков. Давайте, говорю, стрелами меняться. Они: не от Волхва ли ты, что стрелами меняться зовешь, погубить нас колдовством хочешь? Тьфу ты, далось им это колдовство! Снова — ввязали они меня в драку, троих положил, у них стрелы взял. Приезжаю к Святогору. «Принес?» — «Принес». — «Степняк цел?» — «Убит». Покачал головой Святогор. Говорит мне: принеси мне меч степняка, только помни — не трогай, не губи живой души, лиходей. Поехал я.

Золотом бренчу. «Продай меч», — говорю. «Что, русская собака, — кричит он мне, — свой-то меч пропил?» Освирепел я, кончил степняка. Молчит Святогор. Помолчал, помолчал, говорит: «Не будет из тебя толку, Илья. Зря я на тебя силы тратил». Сел на коня и уехал. Я на землю сел и плачу. Потом озлился, поехал в другую сторону. Вижу — степняки. «Давай, — говорю, — степняки, силой померяемся: кто кого за волосы от земли приподнимет». Они — ты, говорят, здоровый очень. А я говорю — вас двое меня поднимать и я вас двоих. Схватили они меня. Не стал я упираться, волос жалко было. Подняли. И я их поднял, да волосики их к руке моей прилипли. Спрятал я волосики.

«Что, — говорю, — степняки, кто по лезвию меча на руках пройдет?»

Подивились они, прикопали меч в землю. «Отойдите, — говорю. — Сейчас Силу показывать буду». Они отбежали, понятное дело, а я меч хвать, на коня — и деру. Они мне вслед стрелы пускать, я одну рукой поймал и ушел от них.

Догнал Святогора. Вот, говорю, тебе и волос, и стрела, и меч, и рассказал, как дело было. Обнял меня Святогор. Кончилось, говорит, твое учение, Илья. Ступай теперь ты в поле без меня. Как ни просил я его, ничего не слушал, а только махнул рукой и уехал, и стал я с той поры сам странствовать.

Но только, на мой вкус, волос проще с головой вместе взять.

Потянулась зима. Добрыня уехал к матери на север. Там же его и Никита ждал, которому теперь предстояло выслушать всю историю — и как Добрыня победил Смородинку, и как Алеша победил самого Волхва.

Алеша на запад уехал, на Червонную Русь: зима там была мягче, мягче были и девицы. Пошел Алеша отыгрываться за трудовое лето, шалопут, о-хо-хо. Я-то в первый раз девки попробовал, когда уж со Святогором расстался, годков тридцать шесть мне было. И Девка какая-то странная попалась; никому я не рассказывал о ней, а — странная. Заночевал я в деревеньке Мшенке в новгородских лесах. Рассказал пахарям про свое житье-бытье, ну, приврал немного, в то время обо мне песен еще не пели, а очень этого хотелось. Расположился я в пустовавшей избенке, спать уж лег. Вдруг входит ко мне девица; лицо ее так странно в свете месяца холодно сияет, кланяется с порога и говорит: пришла, мол, богатырского богатства отведать. Странная была девица, не скромничала, откуда взялась — не знаю, а только легла со мной. Утром проснулся — нет девицы. Не сон ли то был? Может, приснилось мне то, о чем мечтал двадцать лет? Обошел я деревеньку, все избы осмотрел — ни одна девушка не краснеет, ни одна ко мне не бросается. И я ни одну не узнаю, хотя лицо ее в свете месяца хорошо рассмотрел — красивая была, а на плече родинка, до сих пор помню. Ну да ночью лица другие бывают, это я потом понял, когда уже сам в избы к вдовам стучался; утром и не узнаешь… Потом заезжал в ту деревеньку раза два из любопытства, но никто больше ко мне ночью не заходил. Странная была история, и вскоре после этого заехал я к Святогору, который жил там, куда сейчас Алеша поехал, и говорит мне Святогор, хмуря брови: вижу, коснулась тебя, Илья, злая Сила. Рассказывай. Но не рассказал я Святогору правды, хотя уже погрешил про себя на девицу эту. Помолчал Святогор после моих баек, а потом говорит: считай, Илья, годы и жди — злая Сила эта к тебе еще вернется. Я струхнул, поначалу кошкиной тени боялся, а потом привык, и так думаю, злая Сила эта ко мне не раз уже возвращалась, потому что хоть и не люблю я в дела такие мешаться, а бывает — надо. И ничего, до сих пор жив.