Увы, надежды его не оправдались. Здесь был тот же неолит. Самый конец родоплеменной эпохи. Марат слишком рано упал с неба в этот желтый приторный мир и сейчас, раздвинув кусты и напрягши зрение, увидел всего лишь зажиточное рыбацкое селение. Хижины из шкур, натянутых на каркасы из ребер гигантских животных. Багры, копья, дубины. Каменные ножи. Костяные иглы. В отдалении от берега — большое чувствилище, стены сложены из мощных валунов, но кровлей, опять же, служат шкуры. Тут же, на вбитых в песок шестах — белые черепа крупных морских хищников: оскаленные пасти со множеством зубов — очевидно, предметы культа.

Зато здесь не было жуков-говноедов: океан великодушно забирал себе все продукты жизнедеятельности местных жителей.

— Спасибо тебе, Кровь Космоса, — прошептал Марат. — Хотя бы жуков тут нет.

Зашагал назад.

«Убивать не буду, — поклялся он себе, и в подтверждение тут же, на ходу, перевесил кобуру с правой стороны тела на левую, неудобную. — Никаких завоеваний, никаких огненных казней и кожаных палок. Никаких царей, законов, никаких сборищ у ритуальных костров, никаких дебатов со злыми умными старухами. Никаких наложниц и черных бананов. Хохотуна и его бойцов отправлю назад. Смышленого Муугу оставлю в качестве личного телохранителя и помощника по хозяйству.

Построю хижину на высокой скале. Рядом пусть будет ручей и рощица, дабы в жаркий день можно было посидеть в тени и прохладе, вспоминая отца с матерью, и Морта, и Юлу, и наставника.

Жильца — в капсулу, на хлеб и воду, пусть старая сволочь доживает свой век мирно и с достоинством. Объявлю себя бродягой, пришедшим из такого далека, что нельзя и вообразить.

Буду спускаться со скалы раз в месяц. Врачевать, принимать роды, давать аборигенам мелкие советы. Буду жить, как умею, а они пусть живут, как хотят».

— Я живу, как животное, — грустно прошептала Юла. — А он живет, как человек. Думаешь, я этого не понимаю?

— Нет, — соврал Марат. — Я так не думаю. Помолчи, пожалуйста.

Механик — пожилой человек с нервным лицом — посмотрел на незваных гостей без выражения и отвернулся. По тому, как он действовал, было видно: человек пребывает на верхней ступени мастерства, он одновременно расслаблен и сосредоточен, и посторонние наблюдатели, стоящие у стены и тихо комментирующие его действия, никак не мешают процессу.

Марат потянул Юлу за рукав, и они, сделав три шага вбок, встали так, чтобы видеть лицо механика, его полуприкрытые глаза и слабую улыбку; бывший пилот хорошо знал ее значение; если биому хорошо, если он здоров и исправен — тогда настроение передается оператору, человек и машина переживают одинаковые эмоции, а какова при этом функция машины, корабль это, созданный для скольжения сквозь бесконечность, или водопроводный агрегат — неважно.

Постояльцы отеля не имели права находиться в помещениях технических служб, и если бы человек в белой куртке с короткими рукавами захотел устроить скандал, Марату и его спутнице пришлось бы извиниться и уйти. И даже, скорее всего, уплатить штраф. Но люди, работающие с биомашинами, не умеют устраивать скандалов.

Четыре багрово-серых нервных узла еле заметно пульсировали. Осторожными движениями ладони механик успокоил крайний в ряду мозг, управлявший освещением и микроклиматом гостиничного комплекса, слегка повернулся в утробе и погрузил пальцы в серое вещество второго биома.

— Серьезный малый, — пробормотал Марат. — Четыре узла, он один. Я так не умею.

— Научись, — посоветовала Юла.

— Я пилот. Я люблю корабли.

— Корабли любить легко. Это романтично. Девушки, опять же, уважают… — Юла ткнула Марата пальцем в бок. — А ты попробуй полюбить водопроводную систему.

Полчаса назад Марату удалось, после некоторых усилий, договориться с лифтом, и девушке было организовано небольшое приключение: визит на инженерный этаж. В царство мужчин.

Здесь Юла притихла, словно с детства уважала дух millennium taciturn. Сняла туфли и ходила, покорно ухватив спутника за палец.

Биомы не терпели женских рук, и чем сложнее был организм, тем сильнее тревожился, когда к его нервным петлям прикасалась женщина. В узком смысле всякий биом считался бесполым, но факт оставался фактом: женщины-операторы плохо умели договариваться с живыми агрегатами. Там, где требовалась бесперебойная работа, техниками оказывались мужчины. Марат попытался объяснить подруге, что в гендерном смысле всякий биом ведет себя как женщина и поэтому легче подчиняется именно мужским приказам; Юла сказала, что знала это еще со школы, но никогда не могла до конца понять; Марат предложил экскурсию и затащил девушку в грузовой лифт отеля. Сначала подъемник был против, но потом подчинился.

— Как ты это делаешь? — поинтересовалась Юла.

— Он чувствует, что я его люблю, — ответил бывший пилот.

Биом, отвечавший за безопасность отеля, отслеживавший перемещение постояльцев, их эмоциональное состояние (и даже степень их алкогольного или наркотического опьянения), был новый, сложный и нервный, но Марату всегда удавался ментальный контакт с молодыми машинами. Старые, объезженные корабли — как и старые банкоматы, или старые такси, или старые холодильники — не показывали норова, а мирно исполняли приказы, работать с ними было неинтересно, а вот уговорить совсем юный агрегат считалось среди пилотов делом принципа. И система безопасности, уловив флюиды приязни и не почувствовав угрозы, открыла перед Маратом такие двери, каких не должна была открывать никогда.

Людей здесь было мало, а те, кто проходили мимо, только кивали и улыбались. Никто не задал ни одного вопроса. Гость, пропущенный машиной в запретную зону, не мог явиться со злым умыслом, и каждый инженер или техник понимал это слишком хорошо, поскольку сам, притрагиваясь к обнаженным нервным окончаниям живых агрегатов, обязан был избегать малейших намеков на злой умысел.

Медленная нежность разлита была в воздухе инженерной зоны. Биомы понимали только добро. Террорист, облепленный взрывчаткой, завяз бы в стене на дальних подступах к операторским утробам. Вор — если бы пролез через все двери и перехитрил все замки — не смог бы ничего украсть. Здесь не было компьютеров, считавших деньги, или сейфов с драгоценными камнями, или холодильников с материалами для трансплантаций. Здесь не было ничего ценного, и здесь следили за самым главным: за жизнеобеспечением. За канализацией, сортировкой мусора, подачей воды и очисткой воздуха. Здесь гудел, постанывал и подрагивал от напряжения и избытка собственной силы фундамент цивилизации. Коммунальные системы. То, чего никто никогда не замечает. То, что обязано работать всегда, независимо от биржевых курсов, парламентских кризисов, шумных премьер, спортивных побед или светских сенсаций.

Сотрудники полиций и служб безопасности тоже не посещали инженерных зон, ибо работа полицейского всегда сопряжена с насилием, а биомы не понимают насилия и, если чувствуют боль, расстраиваются мгновенно и надолго; иные годами не могут выйти из стресса. Нельзя допускать, чтобы сложная система, умеющая, например, контролировать микроклимат целого города, впадала в депрессию.

Полицию не пускали сюда.

Никого не пускали; те, кто понимал происходящее, приходили сами.

Здесь было очень тихо, только шумела вода в небольших декоративных фонтанах.

Марат шагал, аккуратно ступая босыми ногами по теплому полу, и улыбался. Если он смог войти на технический этаж, значит, он тоже понимает, как на самом деле устроен современный мир.

Именно отсюда, из инженерных зон, из фабричных цехов и центров управления транспортом, однажды начала свое триумфальное шествие от планеты к планете великая концепция millennium taciturn.

Во времена металлов и пластмасс люди жили среди грохота, воя, скрипа, свиста, лязганья и шипения. Ревели турбины, гудели трансформаторы, скрежетали валы, подшипники, шестеренки и прочие архаичные узлы архаичных механизмов. Но появился биом, не издающий звуков. Он не взрывал в цилиндрах горючую смесь, не выдувал через сопла пылающий керосин, не преобразовывал энергию атомного распада в электричество. Он мирный, тихий сапрофит, его пища — отходы цивилизации. Проглотил немного мусора — и работает.