Я снял с него рубашку, он — ботинки, потом я снял с него брюки, он — носки и трусы и остался обнаженным, с тремя повязками, которые носят все эти парни: на шее, на предплечье и на лодыжке. Вот их назначение: одна — чтобы предложили работу, другая — чтобы выстрел был точным и третья — чтобы заплатили. Так говорят социологи. Видимо, они проверяли. Я ничего не спрашивал. Я знаю только, что вижу что-то и потом всегда забываю об этом. Не могу забыть лишь его глаза, зеленые глаза, через них я хотел проникнуть к нему в душу.
«Возьми», — сказал я ему, когда мы закончили, и протянул купюру. Он взял, положил в карман и принялся одеваться. Я вышел из комнаты, оставив его одеваться. Еще я оставил кошелек в своей сумке, а сумку — на кровати: пусть он делает с ней, что хочет. «Все мое — и твое тоже, — подумал я. — Даже удостоверение личности». Позже я посчитал деньги: их было столько же, сколько до того. Впоследствии я понял, что Алексис не подчинялся законам нашего мира; и я, всю жизнь веривший в Бога, перестал верить в закон всемирного тяготения. На следующий день мы поехали в Сабанету, и затем он был со мной до самого конца. Под конец ужасам жизни он предпочел ужас смерти. «Под конец» — так говорят в коммунах.
Постойте; если такова моя судьба, если меня одаряют всем, чем обделили в юности, — разве это не полный бред? Алексис должен был бросить меня, когда мне было двадцать, не сейчас: в далеком прошлом. Но нам было предрешено встретиться здесь, в этом доме, среди замерших часов, тем вечером, столько лет спустя. Столько лет спустя после моих двадцати лет, я это хочу сказать. Сценарий моей жизни точно написан драматургом-абсурдистом: что должно было случиться вначале, идет намного позже. Однако я не сочинял его, он был сочинен изначально. Я только заполнял страницу за страницей, но ничего не решал. Я мечтаю все же заполнить последнюю, одним выстрелом, собственной рукой — но мечты есть мечты, не более того.
Мое жилище облеплено террасами и балконами. Террасы и балконы с четырех сторон, но внутри ничего, всего одна кровать, пара-тройка стульев и стол — я пишу за ним эти строки. «Как, — изумился Алексис, попав сюда, — у тебя нет музыки?» Я купил ему кассетник, а он достал кассеты. Один час грохота — и я взорвался. «По-твоему, это дерьмо — музыка?» Я вытащил шнур из розетки, взял магнитофон, подошел к балкону и сбросил его с высоты. Пролетев пять этажей, он разлетелся вдребезги. Преступление было для Алексиса столь немыслимым, что он улыбнулся и назвал меня чокнутым. Он не может жить без музыки, а я могу, а вот это, понимаете, не музыка. Он считал ее «романтичной», и я подумал: ну, тогда Шенберг — тоже романтик. «Это не музыка, это вообще никак, мальчик. Научись смотреть на белую стену и слушать тишину». Но он не мог жить без этого грохота, без своей «музыки», а я — без него. Поэтому на другой день я купил еще один кассетник и вытерпел еще час, и взорвался, и пошел выдергивать шнур, чтобы сбросить технику с балкона. «Нет!» — заорал Алексис, скрестив руки, словно Христос, в попытке удержать меня. «Мальчик мой, мы так жить не сможем. Я этого не выношу. Делай что хочешь, кури дурь, но в тишине. Беззвучно». Он ответил — нет: он никогда не пробовал дури. А я на это: «У меня широкие взгляды. Просто от твоей музыки уши лопаются».
Пораженный таким необычным поведением, мальчик спросил, а нравятся ли мне женщины. Да и нет, сказал я. По-разному. «По-разному?» — «Смотря какие у нее братья». Он рассмеялся и попросил меня быть серьезнее. Тогда я объяснил, что в чисто физическом смысле те две, с которыми я спал, мне понравились, но на этом все закончилось. Дальше дело не пошло, потому что у тех женщин не было души. Пустая оболочка. Оттого я не занимаюсь любовью с женщинами. «Я учился в салезианском колледже Святых Заступников. От священников я узнал, что плотская связь с женщиной есть грех впадения в скотство. Это все равно что бык с коровой, понимаешь?» Зная, что дальше будут возражения, я сам стал расспрашивать его насчет женщин. «Нет», — ответил он так резко, так бесповоротно, что я оторопел. Это «нет» прозвучало раз и навсегда: для прошлого, настоящего, будущего и всей Господней вечности. Он не прикасался ни к одной и не мыслил прикоснуться. Алексис был непредсказуем, а я оказался еще сумасброднее, чем он. Но при всем том вот что скрывалось в глубине его зеленых глаз: незамутненная чистота, присущая одним женщинам. И полнейшая правдивость, без всяких оттенков: ему наплевать было на то, что думаете вы, на то, что утверждаю я. В это я и влюбился. В правдивость.
Я хорошо помню те первые дни с Алексисом. Например, утром я вышел, оставив его наслаждаться грохотом, — вышел купить ватные затычки для ушей. Возвращаясь, на углу авениды Сан-Хуан я увидел обычную сцену налета: ряд машин, остановившихся на красный и толстого — жирного — человека, подбежавшего с револьвером к джипу, где сидел какой-то парень. Один из тех модных, богатых ребят, папенькиных сынков, всегда меня привлекавших (вместе с другими). Парень вынул ключ, выскочил из машины, помчался прочь, выкрикивая: «Я тебя запомнил, сукин сын!» Разъяренный налетчик не мог без ключа завести джип, а над ним, неудачником, сукиным сыном, уже стали смеяться; тогда он решил преследовать парня, паля из револьвера. Одна из пуль достигла цели. Парень упал, налетчик склонился над ним и прикончил выстрелом в упор. Потом убийца скрылся среди застывших машин, сигналов и криков. «Предполагаемый» убийца, как говорит различного рода пресса, уважающая права человека. Да, в нашей стране, где действуют законы и Конституция, в стране демократической, никто не виновен до судебного приговора, а приговор выносят после суда, а суд состоится, если поймают, а если поймают, то наверняка отпустят… Колумбийская законность есть полная безнаказанность, и первый из ненаказанных преступников — это президент, который вот в эти минуты покидает свой пост и страну. Куда он направится? В Японию, в Мексику… В Мексике он прочтет курс лекций.
От предполагаемого убийцы осталось лишь предполагание, слегка подрагивающее в воздухе авениды Сан-Хуан, пока оно не рассеялось среди выхлопных газов. Или, если хотите, предположение: когда-то, века назад, наша страна была страной утонченной языковой культуры. Поправим. Этот мир, дружище, — царство разбойников, а другого нет. Там только земля и черви. Поэтому нужно воровать, и лучше всего, сидя в правительстве, — так безопаснее. Небеса оставим недоумкам. И знаешь что: если тебя достал твой сосед, то наемных убийц у нас в избытке. И безработных тоже. В конце концов, все проходит, исчезает. Мы недолговечны. Ты, я, моя мама, твоя мама. Все мы исчезнем.
«Лысый должен был отдать ключи тому типу», — так отозвался Алексис, мой мальчик, на этот рассказ. Даже не отозвался: дал оценку как специалист, — в этом можете мне поверить. Я уцепился за его фразу, погрузившись в воспоминания, думая о доне Руфино Хосе Куэрво[4] и о том, сколько воды с тех пор унесла река. Лысый — парень в машине, тот тип — налетчик, а «должен был» именно это и значило: должен был отдать, и все.
Ватные тампоны для ушей оказались не слишком полезными. С диско или тяжелым металлом им не справиться. Не то чтобы они пропускают звук, но начинают вибрировать все кости, и через височную кость вибрация передается на мозг. Так что проблема кассетника и моей любви к Алексису не имела решения. Не найдя решения, я вышел из дому в одиночестве. В одиночестве, как всегда, от самого рождения. Поставить свою жизнь на карту, побродить по церквям.
Господин прокурор! Я — память Колумбии и ее совесть, и после меня не будет ничего. Если я умираю, это — полный финиш, это — всеобщая неразбериха. Господин главный обвинитель, или прокурор, или как вас там. Поглядите, я с риском для жизни выхожу на улицу: используя полномочия, данные вам новой Конституцией, защитите меня.
Черт возьми, церкви должны быть открыты! Но они заперты из-за боязни налетов. В Медельине не осталось ни одного оазиса спокойствия. Налетчики, говорят, врываются на крещение, на свадьбу, на постриг, на похороны. Убивают во время мессы, убивают тех, кто сопровождает на кладбище уже умерших. Из упавших самолетов вытаскивают трупы. Если вы попали под машину, ласковые руки вытащат из вашего кармана бумажник, а потом уложат вас на носилки скорой помощи. В Медельине тридцать пять тысяч свободных такси — по одному на каждый частный автомобиль — и водители их занимаются налетами. Лучше сесть в автобус, но немногим лучше: немногим, потому что автобусы тоже грабят. Если в кого-то стреляли и положили в больницу, бог знает, где его потом прикончат. Единственный выход здесь — это смерть.
