Культурная программа на вечер уже расписана — стол в ресторане, девочки, куда без них. Поездка в Ахтумск была легкая и необременительная. А деньги за посредничество в решении вопроса очень хорошие.

Гарик вышел из рэкетиров. Жег недовольных утюгами и делал соски — это когда жертву суют головой в ванную, потом дают секунду вдохнуть воздуха и окунают опять. Организовал через закрытый аэродром в Жуковском переправку спецрейсами ворованных машин в Ереван. На зоне он вообще не был. Прикупил звание вора в законе за две сотни тысяч зеленых, как прикупают часть акций в процветающей фирме. Сперва «лаврушников» — новых воров, которых короновали вопреки всем законам, — старые воры не признавали, что явилось причиной кровавых разборов. Упрощение порядка коронования и так привело к тому, что воров в законе в России стало в два раза больше, чем во всем СССР, и большинство из них — лаврушники. Звание обесценивалось, но изменить ситуацию старые воры были не в силах, поскольку за младым поколением стояли деньги, сила. Кто из старых воров не хочет остаться на полустанке, глядя вслед уходящему поезду, должен подстраиваться. Так что Гарика короновали, и постепенно тот обнахалился так, что начал выступать судьей. И следовал принципу, который что у государевых, что у воровских судей процветал все больше — судить не так, как подсказывает совесть, а так, как заплатят.

В успехе мероприятия Гарик не сомневался. Он навел справки — вроде руднянские отмороженные, но живущие по понятиям. Проигнорировать стрелку они не смогут, поскольку это означает признать свое поражение. А не исполнить?

Это они вряд ли решатся.

— Ну что, в кабак? — сказал, потянувшись, Гарик, одернул двухтысячебаксовый пиджак. Он одевался всегда стильно, со вкусом и очень дорого.

— Не против, — кивнул его телохранитель. Они пошли к лифтовому холлу. Гарик вдавил кнопку. Двери открылись. И в лоб вору в законе уперся пистолет. Сзади с черной лестницы как привидения возникли еще двое со стволами.

Художник, упираясь в вора в законе стволом, предложил негромко:

— Пройдем в номер. Тихо, без вздоха. Кое о чем перетереть надо.

— Пойдем, — кивнул Гарик. Он слишком дорожил собой, чтобы рисковать.

Они вернулись в двухкомнатный люкс. Гарика усадили в кресло.

— А вот теперь слушай, — сказал Художник. — Может, в Москве лаврушники в чести. У нас же правилки, где решения заранее куплены, не устраивают. У нас культурный город.

— Ты хоть понимаешь, на что танком прешь? — спокойно осведомился Гарик.

Сколько раз выслушивал это Художник. Даже мелкая шваль становится в позу и бьет себя в грудь: «Ты знаешь, на кого наезжаешь?» Все знаем. Все понимаем…

— Тут твое слово ничего не значит, Гарик, — сказал Художник. — Уезжай.

На пистолете Макарова была самоструганая глушилка. Художник направил пистолет в голову вору в законе. И нажал на спусковой крючок.

Хлопок был довольно громким. Открыл глаза Гарик, поняв, что жив. Бра около него разнесло, пуля срикошетила и вошла в кресло.

— Это ты зря, — покачал головой Гарик.

— Не зря, — Художник нажал еще раз на спусковой крючок, и Гарик повалился на пол, всхлипнув и схватившись за ногу.

Его телохранители напряглись, но Шайтан и Армен, их держали под стволами, и дернуться те не могли.

— И еще послушай. До Москвы час лету. Будешь людей посылать со всякими глупостями, киллеров разных — мы тебя, достанем. Обязательно достанем, — Художник присел рядом с Гариком. — Как-то так получается, что мы всех достаем.

Он повернулся и выстрелил в плечо одному из быков, тот заскулил, сполз на пол. По плечу струилась кровь.

— Ничего, братцы славяне, — хмыкнул Художник. — Чурки вас вылечат.

Он резко обернулся и вышел из номера.

Он, Армен и Шайтан сбежали по ступеням черного хода. «Интер» знали как свои пять пальцев. Нырнули в машину.

— Дергаем, — сказал Шайтан.

Через несколько кварталов они скинули в тайник оружие, пересели в машину, в которой их ждала Галка. Вскоре они были на штабной квартире и глушили там виски. Теперь можно и передохнуть.

— Мы не слишком разошлись? — спросил дядя Леша. Он опрокинул в себя рюмку с виски и с хлюпаньем закусил соленой капустой.

— Нормально. Как только мы дадим слабину — нас съедят. На ликерку вон сколько глаз зарятся, — сказал Художник. — Нельзя давать спуску.

Гарик оскорблен. Чтобы ему не потерять авторитет, придется действовать. И что он сделает? Пошлет разборочную бригаду? Вряд ли что путное из этого выйдет. По воровским понятиям предъяву сделает? Тут у него позиции неоднозначные. Слишком многие помнят, откуда и кто он был. Кроме того, сейчас даже на зонах воров часто ни во что не ставят, не то что на воле.

Но ждать продолжения придется. Художник был в этом уверен.

— Наказать надо армян, — произнес он.

— Накажем, — заверил Шайтан.

— Это полезно, — кивнул дядя Леша.

— Долго все это будет продолжаться? — всхлипнула Вика. Она стала выглядеть хуже. Ничегонеделание угнетало ее. А осознание того, что под прошлым подведена черта, а будущее смутно, приводило ее в отчаяние. Она целыми днями слушала проигрыватель или раскидывала карты — то ли на судьбу, то ли на любовь.

Гурьянов в ответ только пожал плечами.

— Вот живешь так, — вздохнула она. — Хорошая работа и новая импортная машина. Одеваешься в хороших бутиках. Ты деловая женщина и считаешь, что навечно оседлала судьбу. И однажды лишаешься всего. Сидишь непонятно на чьей квартире, ждешь непонятно чего. Да еще какие-то маньяки идут по твоим пятам с топором… Я не хочу так, — она слабо улыбнулась и вытерла слезу.

— Так бывает, — сказал Гурьянов. — Мир однажды ломается, и ты перестаешь видеть себя в нем. А потом понимаешь, что жизнь продолжается, и что сам ты еще жив, и надо двигаться дальше.

У Гурьянова мир раскололся тогда, в 1991 году, когда он смотрел с пятого этажа на Лубянскую площадь, а в это время толпа бурлила внизу, скандировала «Смерть ГКЧП» и рушила памятник Дзержинскому. Это была точка, когда Советская империя перестала существовать. И солдаты империи, привыкшие не жалеть себя, свою жизнь, оказались лишними в этом новом мире.

Гурьянов сидел в кабинете заместителя начальника отдела Второго Главного управления подполковника Брагина.

— Вот так кончаются эпохи, — устало произнес Брагин. Гурьянов ничего не ответил. Он завороженно смотрел на толпу.

Это было 21 августа, когда беспомощный и глупый путч провалился, и сразу же были сданы последние позиции, на которых еще держался СССР.

Толпа время от времени подавалась вперед, к подъездам КГБ, и отваливала назад. Брагин сказал:

— Влеплю пулю первому, кто ворвется в мой кабинет.

— Не дурите, — поморщился Гурьянов.

— Уже все равно, — Брагин погладил лежащий на столе свой пистолет.

Последние часы в Комитете все ждали начала штурма здания. И уничтожали секретные документы, оперативные и агентурные дела, которые не должны были достаться штурмующим. Во-первых, во все заварухи перво-наперво громят архивы тайной полиции. Объясняется это просто — эти документы дают власть над людьми. Во вторых, толпа внизу напичкана агентами западных спецслужб, ну а самое главное — из заводил бунта, как правило, многие все годы исправно стучали на своих товарищей по борьбе и были заинтересованы скрыть следы этого. Кому, как не гэбэшникам, знать, как нынешние столпы демократии, властители дум, деятели культуры, которых позже назовут совестью нации, истово «барабанили» на своих коллег, лили такую грязь, что даже операм КГБ приходилось урезонивать их прыть.

В КГБ СССР действовали по варианту — враг в городе. Оперативники уничтожали документы. Результаты многолетнего труда рассыпались в машинах для уничтожения бумаг. Вскоре бумагоуничтожители перегорели, не в силах справиться с документами, тогда бумаги просто рвали и спускали в унитазы. На многих этажах унитазы полопались, засорились трубы, и бумаги просто жгли. В КГБ не привыкли сдавать своих людей врагам.