Голова у Серёжи немного кружилась, но он не обратил на это внимания. Попрыгав у кровати, он ухватился за костыли и сделал первый шаг. Это удалось. Но на втором шагу он слишком далеко закинул ногу и потерял равновесие. Стремясь поправиться, он невольно сделал движение как будто хотел ступить на правую ногу, которой у него не было, пошатнулся, костыли с грохотом покатились в разные стороны. Падая, Серёжа стукнулся плечом о тумбочку, та качнулась, графин с водой соскользнул на пол и разбился вдребезги.

— Вот старый дурень! Подзудил малыша! — ругая себя, Карп Иванович кинулся к Серёже. — Николай, Булавкин! Сюда!

Серёжа лежал среди осколков стекла, в луже воды, бледный, испуганный. Как же так? Ведь Карп Иванович ходит на костылях, и это кажется совсем нетрудным делом, а у него вон что получилось. Почему? Нет, не так легко ему будет жить с одной ногой!

Прибежали Николай, санитарки, Лидия Ивановна. Осколки убрали, пол вытерли, Серёже дали свежее бельё. Санитарки хотели поругать мальчика за разбитый графин, но Карп Иванович заступился:

— Моя вина — я в ответе. А парня не трогайте.

Серёжа лежал тихо и всё думал и думал. Невесело было на душе.

— Вот ведь какая ошибка получилась у нас, сынок! — гудел над ним голос Карпа Ивановича. — Ну да ладно — переживём. Главное — ты духом не падай! Жить-то ведь надо, никуда не денешься. А от гимнастики не отказывайся, мальчишество своё переломи. В больнице век жить не будем, выйдем и мы на белый свет, а там всяко приходится.

«Скорей бы уж уйти отсюда», — думал Серёжа, глядя в ярко освещенное окно.

Чувствовалось приближение весны. Солнце стало греть сильнее, настывшие за ночь морозные рисунки растаяли, виднелась красная крыша противоположного дома. На ней совсем не было снега, свисали длинные сосульки.

Там, за окном, был мир здоровых и сильных людей.

Сверкая и искрясь, он точно дразнил Серёжу — светлый, радостный, весёлый и такой недоступно далёкий. Когда-то и Серёжа был такой же, как и все, мог свободно бегать и ходить, а теперь он уже не может быть там. Ему надо делать гимнастику, привыкать ходить на костылях.

Утром Серёжу не пришлось понуждать делать гимнастику. Он охотно сам взялся за дело и выполнил всё, что требовалось. Запыхавшись, лёг отдыхать и украдкой под одеялом пощупал мускулы: ему казалось, что после такой старательной работы они должны хотя бы немного окрепнуть. Но мускулов ещё не было.

Дней через пять ему разрешили учиться ходить на костылях. Всей палатой совещались, как это сделать получше, и решили провести первый урок в больничном коридоре сразу после завтрака.

Когда вышли из палаты, то оказалось, что в коридоре много людей. Серёжа насупился — он и так волновался перед своим первым путешествием, а тут ещё целая толпа будет смотреть! А вдруг он растянется посреди коридора, как тогда в палате? И мальчик оттолкнул костыльки, которые подставлял ему Коля:

— Не хочу!

— Это ещё почему? — удивился Карп Иванович.

— Разве не видите? Стесняется, — сказал Коля.

— Напрасно! Без людей, Серёжа, не проживёшь. Вся жизнь наша на людях проходит...

— Не хочу! — упрямился Серёжа.

— Слово-то какое нехорошее: не хочу. А лыжников помнишь? Думаешь, они тоже говорили — не хотим в ночь-полночь в лес итти какого-то мальчишку спасать? Нет, брат! Раз надо — никаких «не хочу» не может быть! Держи костыли!

Серёжа угрюмо посмотрел на Карпа Ивановича, однако костыли принял.

Пошёл он мелкими, неуверенными шажками, нахмурясь, сосредоточенно глядя себе под ноги. «Не упасть бы! Только бы не упасть!» — одна мысль мелькала в голове мальчика.

— Смелее! Смелее, малыш! — ободряли его больные и широко расступались, открывая дорогу.

Серёжа дошёл до конца коридора. Тяжело дыша, крепко сжимая костыля, он остановился у операционной комнаты. Позади слышался одобрительный говор:

— Молодчина, паренёк!

— Что там и говорить! Теперь дело пойдёт!

— Маленький да удаленький. Видишь, как смело пошёл...

— Ничего, приспособится! Жизнь своё возьмёт!

Осторожно переставляя костыли, Серёжа стал поворачиваться и увидел, что люди столпились вокруг него, стоят плотным кольцом и руки у всех наготове — начни он падать, его сразу подхватят. Поворот прошёл благополучно, больные опять расступились, и Серёжа заковылял обратно. Люди улыбались ему, ласково говорили что-то, и мальчик, мельком взглядывая на улыбающиеся лица, не удержался и тоже радостно засмеялся в ответ.

— Ладно прошёлся! — одобрил поджидавший на другом конце коридора Карп Иванович. — А ты говорил — люди... Люди — не помеха, наоборот...

В этот день Серёжа несколько раз учился ходить на костылях по коридору. Устав, он останавливался, и к нему подходили взрослые, начинали разговор. Сначала Серёжа стеснялся, отвечал неохотно, но в лице каждого взрослого он видел только дружелюбие и стал разговаривать без смущения, как равный с равными — и он кое-что перенёс в жизни, и ему пришлось отведать того трудного, о чём всё время разговаривали взрослые.

Серёже стало легче переносить однообразную, невесёлую больничную жизнь. С раннего утра он разгуливал по коридору. Ходить было уже нетрудно, а вот поворачиваться, подниматься и спускаться по лестнице — с этим дело обстояло посложнее. Он ещё не верил в свои силы, часто терял равновесие и падал. Но никто над ним не смеялся, наоборот, все спешили помочь.

Он побывал во всех уголках больницы, даже на кухню зазвала его молодая и говорливая больничная повариха. Она кормила его компотом из суповой тарелки и всё расспрашивала о маме, о доме отдыха и, конечно, о той памятной ночи. Оказалось, она хорошо знала маму: когда-то училась у неё поварскому делу.

Однажды незнакомый старичок из дальней палаты поманил к себе Серёжу скрюченным узловатым пальцем:

— Иди-ка сюда, малец!

Мальчик подошёл. Старик повёл его к себе в палату, вынул из тумбочки аккуратно накрытый бумагой стакан киселя и сказал:

— От обеда тебе оставил. Садись, полакомись.

— Да я уже ел, дедушка. У нас тоже кисель давали.

— А ты не обижай старика: садись да кушай.

Сколько ни отнекивался Серёжа, старичок заставил его съесть кисель. А сам в это время сидел на соседней койке, смотрел на Серёжу, и на лице его выражалось такое удовольствие, точно он ел кисель сам, а не угощал Серёжу.

Мальчика и его печальную историю знали все, много о ней говорили в палатах, и каждый стремился помочь ему, развлечь, отогнать тяжёлые думы. От этой заботливой ласки совсем незнакомых людей ему становилось легче, будущее не казалось таким пугающим, исчезали нелюдимость и злое упрямство, которое появилось было после всех перенесённых страданий и в особенности после операции.

Однако был в больнице такой человек, которого Серёжа избегал. С главным врачом Вениамином Алексеевичем у мальчика сложились странные, неясные отношения. Операцию делали под наркозом, Серёжа ничего не помнил, но знал — ногу отнимал Вениамин Алексеевич. И необъяснимый страх охватывал мальчика, когда ему приходилось сталкиваться с главным врачом.

Вениамин Алексеевич понял это на одном из обходов, заметив, как побледнел Серёжа во время осмотра и как внезапно участился пульс. Врач попытался разговориться, но мальчик угрюмо отмалчивался, и Вениамин Алексеевич оставил его в покое.

При обходах он молча просматривал историю болезни и делал вид, что не замечает мальчика. Он догадывался о том, что творилось в душе малыша, и старался ничем его не тревожить: ведь покой был теперь самым сильным лечебным средством, помогавшим мальчику оправиться от физического и морального потрясения.

Сейчас, когда Серёжа начал ходить, Зинаида Алексеевна приезжала не так часто, но звонила по телефону каждый день. Телефон стоял в кабинете главного врача, и обычно как-то так получалось, что в то время, когда Мерсенёва звонила Серёже, Вениамина Алексеевича в кабинете не было.