— Как будто злой демон измывается надо мной. Я получаю то, без чего уже научился обходиться, и тогда, когда это уже не нужно, и такой ценой, которая убивает всю радость обладания обретённым. Я хотел его смерти. Каин, я хотел смерти брата. Но ведь я не хочу, чтобы Томас умирал, я не нуждаюсь в деньгах и не хочу наследства ценой его смерти. Или я лгу себе?

Раймонд Шелдон, как мог, успокаивал его.

— Вы просто хотели быть первым, чтобы ни перед кем не склоняться. Всё остальное — производные. Я уверен, что вас никогда не унижали, — но вы чувствовали себя униженным, вам ни в чём не отказывали, — но вы считали себя обделённым, вас любили, — но вы ощущали себя ненавидимым. Но это фантомы гордыни. Таким же фантомом было и ваше желание смерти брата. Вы не хотели гибели человека, гордыня толкала вас просто желать первородства, а реализоваться оно могло только через его смерть.

— Я уеду в Лондон…

— Сжигать мосты можно за собой, но не перед собой. Заплатить свой долг брату и отцу вы сможете только смирением и здравомыслием, а не новыми глупостями.

— Я…боюсь. Томас при смерти.

— …Боитесь, что он умрёт при вас?

Джулиан закрыл глаза и кивнул.

— Поезжайте. Он и должен умереть при вас, Джулиан.

— Хотите сказать, что я заслужил…

— Это не кара, но вразумление… Поезжайте.

Смерть брата стала для Монтэгю мучительнейшим из воспоминаний. Томас скончался тихо, с улыбкой, одна его рука сжимала руку отца, другая — брата.

— Я не знаю, готов ли я к смерти… но я так отрешен от жизни, то глупо оплакивать меня. Молитесь обо мне. «Слово Его есть жизнь вечная…» — Брат говорил с трудом, умолк и умер. Лицо его просветлело. Джулиан испытал странное чувство — не только смертной тоски от утраченного, но и чего-то иного, необретённого, точнее, даже неосмысляемого, что прошло вдруг рядом, завораживая и пугая одновременно.

Брат оставил ему папку, в которой было лишь одна страница. «Умираю я с одним лишь сожалением, Джулиан, брат мой, что не успел и не сумел я в моей краткой жизни обрести в тебе брата. Но уповаю, что смерть моя примирит тебя со мной. Не скорби обо мне. Мы не знали друг друга, и моё понимание твоего сердца затруднено. Кто ты? Какой ты? Поздно и спрашивать. Я корю себя за слабость тех попыток сближения, которые предпринимал при жизни. Теперь, когда ты заступишь на моё место, мне кажется, сердце твое смягчится, и ты будешь достойным помощником отцу и заместишь ему моё отсутствие. Сделай это, Джулиан…» Строчки плыли в глазах Джулиана, в висках стучало. Близость смерти ударила его, обесценив то, что ещё было значимым, но эти простые строки вошли в него последней — ножевой — болью.

Сэр Этьен не мог успокоиться после смерти сына, Джулиан же чувствовал мутную непреходящую горечь и такую скорбь, что её ощутил даже отец. Он попытался выпихнуть сына из образовавшегося вокруг них смертного круга. Имением в последний год никто не занимался, и дела были в некотором упадке. «Займитесь этим, Джулиан», попросил отец. Тот на удивление быстро разобрался с делами, навёл идеальный порядок в счетах, но отвлечься удавалось только днём, ночами Джулиан плохо спал или видел кошмары. По счастью, из них ушла рыженькая плачущая Хетти. Но то, что пришло, было не лучше. Мимо него проносили тяжелые гробы, он то и дело застревал сапогами в зловонной грязи, пытаясь выбраться, хватался за гробовую повозку, та выволакивала его из грязи и влекла на погост…

Джулиан предложил отцу отремонтировать Монтэгюкастл, привести в порядок службы. Может, завершить огораживание? Тот, видя, что Джулиан просто не знает, куда себя деть, поддержал его, и с новым удивлением наблюдал, как набранные рабочие снуют, как муравьи, по двору, как носится и отдаёт приказания сын, как мелькают гружёные телеги и подводы с гранитными валунами, привезёнными из соседней каменоломни. Джулиан хотел сохранить фасад дома, напоминавший древнюю крепость, ему нравилась его горделивое величие и солидность, он заменил двери — на ещё более массивные, сумрачного мореного дуба, приказал обложить фундамент гранитом, из него же выложили ограды, закрывшие службы. Он перепланировал двор, изменил петлю подъездной дороги, разбил цветники, маленький родник был огорожен валунами, за домом из остатков гранита выложили беседку, установили во дворе новые скамьи и фонари. Отец, оглядев преображённый дом, не мог не отдать должного безупречному вкусу Джулиана, его деловой хватке и умению организовать работу, но сказать об этом сыну не пришлось — тот уже занялся огораживанием, уезжал утром, возвращался в сумерках.

Потом Джулиан решил расширить комнаты, переделать интерьеры, и отремонтировать парадную лестницу, на что ушло две недели препирательств с декоратором, когда же всё было сделано по желанию Джулиана, служанки и лакеи в изумлении осматривали новые апартаменты, в которых классическая строгость интерьеров сочеталась с простотой и удобством. Комнат стало меньше, но дом внутри приобрел странные пропорции готических замков. Опытный строитель, приглашённый Монтэгю, с удивлением отметил, что молодой хозяин безошибочно, чутьем, восстановил изначальный вид дома, убрав позднейшие пристройки и стены. Джулиан считал, что древность придает всему отпечаток того благородства, которой не возмещают ни роскошь, ни богатство, ни фантазии моды. Отец был в немом восторге, ему понравилось, что сын не забил дом новомодными безделушками, а, напротив, отдаёт предпочтение благородной старине. Сэр Этьен не мог не признать, что за два месяца Джулиан сделал больше, чем Томас за восемь лет. Сам Джулиан за это время, восстанавливая величие родовой вотчины, усилием воли отодвинул смертный круг.

Жизнь снова — вяло и апатично, но заструилась в нём.

Несмотря на то, что общество смотрело на юную леди Шелдон с восторгом, видя в ней блестящую властительницу светского общества, Патриция не пользовалась преимуществами, которое дало ей замужество. Она перестала явно томиться на светских раутах, но настолько предпочитала им домашние вечера наедине с мужем, что он наконец согласился с тем, что ей вовсе ни к чему посещать их все.

К мужу Патриция относилась с нежным обожанием, Раймонд в равной степени боготворил супругу. Его семейное счастье, которое виконт никогда не стремился выставлять напоказ, читалось, однако, в его умиротворенных жестах и взглядах, в улыбках и всегдашнем благодушии. Оба отличались сдержанностью, имели сходные чувства, а если их мнения в чем и разнились, то Патриция, любя супруга и восхищаясь его умом и образованием, всегда уступала. В итоге — и Шелдон не сразу заметил это — приобрела над ним необыкновенную власть, тайны которой супруг не постигал. День, когда он не будил её поцелуем — был прожит зря, утро без её силуэта в жемчужном пеньюаре у окна — было не утром, вечер, когда он не любовался её профилем в неверном свете свечи в шандале — был безрадостен.

Лорд Брайан, наблюдая жизнь молодых, пришёл к выводу, что его сын не сглупил в выборе супруги. Невестка нравилась свекру, была мила и скромна, и вскоре граф Шелдон признал, что сын подлинно нашёл сокровище.

Мисс Кора Иствуд по-прежнему дружила с мисс Гилмор, дорожа этой дружбой всё больше, открывая в подруге всё новые совершенства. Она не удивилась предпочтению, которое всё более явно оказывал ей молодой Льюис Карбэри, искренне радовалась за неё, но сама с каждым днём томилась всё больше.

Кора поймала себя на том, что постоянно думает о Джулиане Монтэгю. Ей доставляло теперь несколько болезненное удовольствие вспоминать его признания, вызывать в памяти его лицо, его мощные плечи с той кровавой царапиной, которую она врачевала, вспоминать трепет и тепло его кожи. Теперь она поняла, что никогда не любила Раймонда Шелдона. Её поступки определялись только тщеславием. Когда виконт Шелдон женился, в ней было задето самолюбие — но вовсе не сердце! Она даже не думала о нём, разве что уважала его бесспорные достоинства. Но отдавая дань его добродетели и красоте, Кора никогда не думала о нём как о любимом человеке.