Свой план работы по данному делу Дробызгалов связывал с Мордашкой, чья сестра Марина – женщина ослепительной красоты, дорогая валютная проститутка – крутила с Валерой Фридманом роман, и крутила не без умысла, надеясь на состояние жениха и на его эмиграцию. Жених между тем о профессии Марины не ведал, да и не стояла она у отелей, а имела солидную налаженную базу с многоопытной бандершей.

Прищучить проститутку Дробызгалов не мог, был у нее основательный «отмаз», в чем Евгений убедился еще год назад, когда сам положил глаз на Марину, познакомившись с ней у Мордашки – та как-то заглянула к братцу в гости.

Посидели, попили кофе, посмотрели какой-то фильм, и тут предложил Евгений Марине проводить ее до дома. Согласилась.

Мишка, взирая на кобеляж Дробызгалова, усмехался коварно, но тот поначалу не уяснил смысла его гаденьких улыбочек, смысл открылся позже, когда вышел с Мариной из такси, дрожа в неуемном сексуальном желании от точеной гибкой фигуры, длинной ее шеи, маленькой головы, припухлых губ, одуряющего запаха духов – морозно-тонкого… И еще: от того, что уже знал: живет Марина одна, и достаточно подняться сейчас к ней на ту сакраментальную чашечку кофе…

Такси он отпустил. Сжал ее руку. Выдохнул сиплым дискантом:

– Может… чаем напоишь?

Взгляд ее вдруг изменился. Приветливо-дружеский, он вдруг стал оценивающе куражливым.

– Трахнуться хочешь, опер?

Как обухом…

– Ну, что молчишь?

– Ну-ну… – протянул он, удивленно и неуверенно, с каким-то стыдом даже.

– Сто долларов есть?

– Чего?

– Ничего. Любовь, ее большевики придумали, чтобы дамам не платить. Понял, оперок?

– Сто рублей есть, – процедил он, отвернувшись, все наконец уяснив.

– Ну и засунь их себе в одно место. – Она внезапно весело и очаровательно рассмеялась, чмокнув его в щеку, и впорхнула в подъезд – красивая, верткая птица – недосягаемая.

А Дробызгалов так и остался на месте, словно бы оглушенный. А после подкатила к нему колкая ярость…

Отомстить! Чего бы ни стоило! За унижение свое, за наглость ее, за недосягаемость ту же…

У Мордашки он время от времени о Марине справлялся, однако вскользь, в канве общей болтовни на второстепенные жизненные темы. Кое-что полезное – в частности, информация о ее романе с Фридманом – в разговорах всплывало, но главные подробности Дробызгалов разведал самостоятельно: адрес бандерши, канал сбыта валюты… А после, подкараулив ее, неспешно выложил свои козыри.

– Ну, – сказал в итоге, – сто зеленых по крайней мере наш разговор стоит, как ты считаешь?

– Сто зеленых отдать? – усмехнулась она.

– Не, – зевнул он, – предпочитаю натурой.

– Завтра получишь, – согласилась скучно.

И – получил Дробызгалов!

С утра, когда вышел из дома на службу, был он насильно втиснут в черную «Волгу», с частным номером и государственным радиотелефоном, где помимо шофера находились еще трое молодых людей с тренированной мускулатурой. Представившись, молодые люди низкими голосами объяснили Дробызгалову, что действия его мало того что мешают их работе, но и носят характер, порочащий работника милиции, который, впрочем, после их доклада по инстанциям в любой момент может стать обыкновенным гражданином…

С отдавленными боками – на заднем сиденье «Волги» было очень и очень тесно – Дробызгалов побрел на службу, вернее, поехал, ибо «Волга» за время содержательной беседы увезла его довольно далеко, к лесному массиву, откуда Евгений добирался до управления часа полтора, получив в итоге бэмс за опоздание.

Со «старшими братьями», кому оказывала Марина кое-какие услуги, не поспоришь, и новую обиду тоже пришлось переварить.

Несмотря на упорную мысль: а не открыть ли Фридману глаза на занятия его невесты? Однако урезонил себя Дробызгалов. Ибо за его работой наблюдало много глаз, а стальные руки парней в «Волге» запомнились до дрожи.

Успокаивало Евгения, что, пусть косвенно, а сквитается он с проституткой, посадив ее жениха, и не видать им обоим никаких америк. А поможет в том Мордашка. Никуда не денется. Выбора нет.

С такими размышлениями явился Дробызгалов домой.

Открыл двухстворчатую входную дверь – перекосившуюся, с разболтанным замком – ремонтировать ни дверь, ни замок Дробызгалов даже не пытался: грабить тут было нечего, да и соседи толклись в квартире день и ночь.

Тотчас обрушился на Евгения детский гомон, пар от стирки и жирные кухонные ароматы.

Соседка Валентина – незамужняя лимитчица, обремененная выводком пацанят – все от разных отцов, а рожала она как кошка,

– встретила Дробызгалова направленным визгом в лицо: мол, не дает покоя телефон!

– Безобразие! – орала она, перемешивая редкие пристойные слова с обилием отборного мата. – Замотали! День и ночь!

Дробызгалов всмотрелся в ее оплывшую физиономию. Хотел заметить, что, в отличие от нее, неизвестно на какие средства существующую, он работает день и ночь и звонят ему исключительно по делу, серьезные люди, а не сексуально озабоченные хахали, но – промолчал, сил не нашлось. Свинцовая апатия.

Учуяв расслабленное состояние Дробызгалова, вторая соседка

– старуха, провонявшая всю квартиру какими-то полутрупными запахами, скользнула в свою протухшую комнатенку, тоже позволив себе проскрипеть о телефоне и о соседе нечто гнусное.

– Пошли вы! – вяло выдохнул Дробызгалов в адрес соседей и открыл дверь своей комнаты. Жены с ребенком не было – уехали к теще. Уже легче!

С тоской он уселся на стул в маленькой комнате, забитой мебелью, с бельем на веревках, протянутых от стены к стене – жена боялась, что его закоптят коммунальным кухонным чадом; с ванночкой для ребенка, хранящейся на верху платяного шкафа, холодильником, втиснутым в угол…

Время подходило к обеду, но так не хотелось тащиться на кухню, где бегали разномастные Валентинины отпрыски и слышался ее голос, повествующий о нем, Дробызгалове, соседу Панину – хроническому алкоголику, дважды сидевшему и жутко Евгения ненавидевшему за принадлежность к милиции.

Диалог Валентины и Панина сводился к тому, что всем Дробызгалов плох и в быту невыносим. На кухню же – убогую, ничейную, принадлежащую всем и никому кухню – Дробызгалов обычно шел как на казнь.

Евгений сделал бутерброд, сжевал его мрачно и запил прямо из горлышка остатками выдохшегося «Боржоми», стоявшего на подоконнике по соседству с чахлым желтым алоэ, над которым кружили мошки-дрозофилы.

Сильный стук потряс хлипкую дверь.

– Телефон! – заорала соседка. – Опять, твою мать!

– Заткнись, стерва! – в приливе отчаянной ярости взревел Дробызгалов, выбегая в коридор и хватая трубку, свисающую до пола, всю в утолщениях изоляции – синей и красной.

– Женька? – послышался голос одного из приятелей – клерка в аппарате больших милицейских властей. – Ты когда из норы своей наконец переселишься?

– Разве в другую нору, в могилу, – морщась и прикрывая ладонью ухо, дабы не слышать детского визга, молвил Дробызгалов. – Ты-то как? Хапнул квартирку? Дали?

– Нет… У нас все мимо… Как перетасовка штатов – из других городов кадры прибывают, и весь фонд – им… Тоже – кошмар! Теща, тесть, дети… Вшестером в двух комнатах.

– Но хоть все свои…

– Тебе бы таких своих… Ладно. Тут разговор я слышал… Я из автомата звоню, усекаешь?

– Та-ак… – похолодел Дробызгалов.

– Кушают тебя, Женя. Считай, съели. Шеф твой. Так что учти.

– Выход? – произнес Дробызгалов отрывисто.

– Какой еще выход?! Там… беда. Злоупотребления, подозрения на взяточничество, человека своего провалил…

Держишься пока на теневике этом… В общем, или проявляй доблесть и находчивость, или подавай рапорт. Да! – решай срочно, а то вызовут к нам и – привет. В комендатуре наручники и в кепезе… Система отработана. Думай, Женек, взвешивай.

Пока!

Дробызгалов понуро застыл. Положил нетвердой рукой трубку.

Затем, преисполнившись решимости, оделся и вышел на улицу.

Он ехал к Мордашке.

Наверное, именно по возвращении в Нью-Йорк Алик понял, что безнадежно постарел…