Яд бродил в крови Малыша. Его оскорбили; ему нужно было доказать кому-то, что он мужчина. Он угрюмо вошел в кафе Сноу, юнец в потрепанном костюме, не внушающий доверия, и все официантки, точно сговорившись, повернулись к нему спиной. Он стоял, пытаясь отыскать столик (кафе было полно), и никто его не обслуживал. Они как будто сомневались, есть ли у него деньги, чтобы заплатить за еду. Он представил себе, как Коллеони расхаживает по огромным комнатам, вспомнил вышитые короны на спинках кресел. Вдруг он громко крикнул:

— Мне нужен столик! — И щека его задергалась.

Лица вокруг разом зашевелились и повернулись к нему, но затем все успокоились — так бывает, если бросить в воду камушек, — все отвели глаза. Никто не обращал на него внимания. Он почувствовал себя так, как будто прошел великое множество миль только для того, чтобы быть всеми отвергнутым.

Какой-то голос произнес:

— Нет ни одного свободного столика. — Они были еще настолько чужими друг другу, что он не узнал ее голоса, пока она не прибавила: — Пинки.

Он обернулся и увидел Роз, собиравшуюся уходить; она была в потертой черной соломенной шляпе, в которой выглядела так, как, наверно, будет выглядеть, проработав двадцать лет и родив несколько детей.

— Меня должны обслужить, — сказал Малыш. — Что они воображают, кто они здесь такие?

— Нет ни одного свободного столика.

Теперь все смотрели на них с неодобрением.

— Выйдем отсюда, Пинки.

— Почему ты так нарядилась?

— У меня сегодня свободный вечер. Выйдем отсюда.

Он вышел за ней на улицу, схватил ее за руку, и яд вдруг подступил к его губам.

— Так бы и сломал тебе руку.

— А что я сделала, Пинки?

— Нет столика! Они не хотят обслуживать меня; я для них недостаточно шикарный. Они увидят… когда-нибудь…

— Что?

Но он сам был поражен необъятностью своего честолюбия.

— Ничего… Они еще узнают…

— Тебе передали, Пинки?

— Что?

— Я звонила тебе в пансион Билли. Я просила его передать тебе.

— Кого ты просила?

— Не знаю. — Она осторожно добавила: — По-моему, это был тот человек, который оставил карточку.

Он опять схватил ее за руку.

— Человек, который оставил карточку, умер, — сказал он. — Ты же все это читала.

Но на этот раз она не проявила признаков страха. Он был с ней слишком ласков. Она не обратила внимания на его слова.

— Он нашел тебя? — спросила она, а он подумал про себя: «Надо опять напугать ее».

— Никто меня не нашел, — ответил Малыш. Он грубо толкнул ее вперед. — Пошли. Погуляем. Я приглашаю тебя.

— Я хотела идти домой.

— Ты не пойдешь домой. Ты пойдешь со мной. Я хочу прогуляться, — сказал он, глядя на свои остроносые ботинки, никогда не ходившие дальше конца набережной.

— А куда мы пойдем. Пинки?

— Куда-нибудь, — ответил Пинки, — за город. В такой день, как сегодня, все туда едут. — На мгновение он задумался о том, куда же это именно, за город? Бега — это был его «за город», а потом подошел автобус с надписью «Писхейвен», и он махнул рукой. — Вот туда, — сказал он, — туда, за город. Там мы сможем поговорить. Нам нужно кое-что выяснить.

— Я думала, мы пойдем гулять.

— Это и есть прогулка, — сказал он грубо, толкая ее на подножку. — Ты еще глупая. Ничего не знаешь. Ты что думаешь, туда добираются пешком? Так ведь это за несколько миль отсюда.

— Когда говорят: пойдем погуляем — это значит, что поедут на автобусе?

— Или на машине. Я бы повез тебя на машине, но ребята на ней уехали.

— У тебя есть машина?

— Мне бы не обойтись без машины, — ответил Малыш, пока автобус взбирался на гору за Роттингдином: красные кирпичные здания за оградой, большой парк, девушка с хоккейной клюшкой разглядывает что-то в небе, стоя на холеной подстриженной лужайке. Яд вобрался обратно в испускавшие его железы: Малышом восхищались, никто не оскорблял его, но когда он взглянул на ту, кому он внушал восхищение, яд снова выступил наружу. Он сказал: — Сними эту шляпу. Ты выглядишь в ней ужасно.

Она послушалась: ее мышиного цвета волосы были гладко прилизаны на маленьком черепе; он смотрел на нее с отвращением. Вот на этой он женится, смеялись они, вот на этой. Оскорбленный в своем целомудрии, он смотрел на нее, как человек смотрит на микстуру, которую ему подносят, но которую он ни за что, ни за что не выпьет; скорее умрет или заставит умереть других. Меловая пыль поднималась за окнами.

— Ты просил меня позвонить, — сказала Роз, — поэтому, когда…

— Не здесь, — прервал ее Малыш. — Подожди, пока мы будем одни.

Голова шофера, казалось, медленно поднималась на фоне чистого неба; в синеве летело всего несколько белых перышек. Автобус достиг вершины меловых холмов и повернул на восток. Малыш сидел, плотно приставив друг к другу свои остроносые ботинки, держа руки в карманах; сквозь тонкие подошвы он чувствовал, как дрожит машина.

— Как чудесно, — сказала Роз, — быть здесь… за городом, с тобой.

Маленькие просмоленные дачные домики под жестяными крышами убегали назад, мелькали сады, словно нарисованные на меловых холмах, сухие цветочные клумбы, похожие на эмблемы саксонского фарфора, вырезанные на склонах меловой гряды. Виднелись надписи: «Сверните сюда», «Чайная Мазаватти», «Настоящая старина», а на сотни футов ниже светло-зеленое море плескалось у скалистого неприглядного берега Англии. Сам Писхейвен кончался там, где начинались холмы; незастроенные улицы переходили в поросшие травой проселочные дороги. Они пошли вниз между рядами дач к обрыву; вокруг никого не было; в одном из домиков были выбиты стекла, в другом спущены жалюзи: там кто-то умер.

— У меня кружится голова, когда я смотрю вниз, — сказала Роз.

В тот день магазин закрывался рано, бар был тоже заперт, в гостинице ничего нельзя было выпить; ряд дощечек с надписью «Сдается» уходил назад вдоль меловой колеи немощеной дороги. Через плечо Роз Малыш видел крутой обрыв, а под ним гальку.

— У меня такое чувство, что я упаду, — сказала Роз, отворачиваясь от моря.

Он позволил ей отойти; не нужно торопиться, может быть, и не придется испить эту горькую чашу.

— Скажи мне теперь, — начал он, — кто звонил, кто и зачем?

— Я тебе звонила, но тебя не было. Ответил он.

— Он? — повторил Малыш.

— Человек, который оставил карточку в тот день, когда ты пришел. Помнишь… ты еще искал что-то.

Он очень хорошо помнил — рука под скатертью, глупое невинное лицо; а он-то думал, что она так легко все забудет.

— Ты много чего помнишь, — сказал он, нахмурившись при этой мысли.

— Я никогда не забуду тот день, — сказала она отрывисто и запнулась.

— Но многое ты забываешь. Я ведь говорил тебе, что к телефону подходил не тот человек. Тот человек умер.

— Ну, все равно, это не важно, — сказала она. — Важно то, что меня расспрашивали.

— Про карточку?

— Да.

— Мужчина?

— Женщина. Та, толстая, все время смеется. Ты, наверное, слышал, как она смеется. Как будто у нее никогда не было забот. Я ей не доверяю. Она не такая, как мы.

— Не такая, как мы? — Он опять нахмурился при напоминании о том, что между ними есть что-то общее, и, глядя на подернутое рябью море, резко спросил: — А что ей надо?

— Все ей надо! Допытывалась, какой был с виду человек, который оставил карточку.

— Что ты ей сказала?

— Я ровно ничего ей не сказала. Пинки.

Малыш ковырял остроносым ботинком низкий сухой дерн, он поддал ногой пустую жестянку от говядины, и она задребезжала вдоль колеи.

— Ведь я только о тебе думаю, — ответил он. — Мне-те что? Меня это не касается. Но я не хочу, чтобы ты вмешивалась в дела, которые могут оказаться опасными — Он бросил на нее быстрый косой взгляд. — Ты как будто и не боишься. Я ведь тебе серьезно говорю.

— Я не боюсь, Пинки… Когда я с тобой, я не боюсь.

С досады он вонзил ногти себе в ладонь. Она помнила все, что должна была забыть, и забыла все, что должна была помнить, — склянку с серной кислотой. Тогда он ее как следует напугал; а потом был с ней слишком ласков; она и впрямь поверила, что он от нее без ума. Это потому, что он позвал ее за город, и он опять вспомнил шутку Спайсера. Он взглянул на мышиного цвета волосы, на худенькое тело, на потертое платье и невольно вздрогнул: дурочка, мечтает о свадебной постели. «Суббота, — подумал он, — сегодня суббота». Он вспомнил комнату, где жил с родителями, их жуткие еженедельные забавы, которые он наблюдал со своей узкой кровати. Вот чего они ждут от тебя, каждая баба, которую ты встречаешь, думает только о постели; его целомудрие восстало в нем, готовое дать отпор. Вот за что они ценят тебя, а не за то, что ты способен убить человека, управлять бандой, победить Коллеони. Он сказал: