«Помню, как-то раз он с Андреем Андреевичем Громыко обсуждал вопрос о выезде из СССР. Тогда Леонид Ильич достаточно резко сказал: «Если кому-то не нравится жить в нашей стране, то пусть они живут там, где им хорошо». Он был против того, чтобы этим людям чинили какие-то особые препятствия. Юрий Владимирович, кажется, придерживался другой точки зрения по этому вопросу, но ведь многих людей не выпускали из-за «режимных соображений», это было вполне естественно. Сейчас тоже выпускают не всех. Не помню, чтобы в разговорах Леонида Ильича возникало имя Солженицына, — кажется, нет, ни в положительном, ни в отрицательном аспекте. Может быть, Щелоков что-то докладывал Леониду Ильичу о решении Вишневской и Ростроповича, с которыми был дружен, но Леонид Ильич в эти вопросы не вмешивался. Все-таки это была прерогатива Юрия Владимировича Андропова. А вот об Андрее Дмитриевиче Сахарове разговоры были. Леонид Ильич относился к Сахарову не самым благожелательным образом, не разделял, естественно, его взгляды, но он выступал против исключения Сахарова из Академии наук. Суслов настаивал, причем резко, а Леонид Ильич не разрешал и всегда говорил, что Сахаров большой ученый и настоящий академик. Какую позицию в этом вопросе занимал Юрий Владимирович, я не знаю, все-таки это были вопросы не для домашнего обсуждения. Одно могу сказать твердо: письмо Сахарова к Брежневу в домашнем кругу никак не комментировалось. Может быть, оно просто не дошло до Леонида Ильича? Трудно сказать. Но никаких разговоров вокруг этого письма не было и в доме о Сахарове не говорили».
Да, Брежнев стремился уклониться от неприятных его натуре острых мер против известных интеллигентов, к которым он, человек из трудового народа, привык относиться почтительно, как к людям образованным и наделенным талантами. Однако подчиненные «доставали» его в таких делах, стремясь переложить ответственность. Особенной настойчивостью отличался тут темный интриган Андропов. 7 февраля 1974 года он направил Генсеку в высшей степени характерное письмо:
«Совершенно секретно. Особая папка.
Леонид Ильич!
Обращает на себя внимание тот факт, что книга Солженицына, несмотря на принимаемые нами меры по разоблачению ее антисоветского характера, так или иначе вызывает определенное сочувствие некоторых представителей творческой интеллигенции… Исходя из этого, Леонид Ильич, мне представляется, что откладывать дальше решение вопроса о Солженицыне, при всем нашем желании не повредить международным делам, просто невозможно, ибо дальнейшее промедление может вызвать для нас крайне нежелательные последствия внутри страны. Как я Вам докладывал по телефону, Брандт выступил с заявлением о том, что Солженицын может жить и свободно работать в ФРГ. Сегодня, 7 февраля, т. Кеворков вылетает для встречи с Баром с целью обсудить практические вопросы выдворения Солженицына из Советского Союза в ФРГ. Если в последнюю минуту Брандт не дрогнет и переговоры Кеворкова закончатся благополучно, то уже 9—10 февраля мы будем иметь согласованное решение, о чем я немедленно поставлю Вас в известность. Если бы указанная договоренность состоялась, то, мне представляется, что не позже чем 9—10 февраля следовало бы принять Указ Президиума Верховного Совета СССР о лишении Солженицына советского гражданства и выдворении его за пределы нашей Родины (проект Указа прилагается). Самую операцию по выдворению Солженицына в этом случае можно было бы провести 10–11 февраля.
Все это важно сделать быстро, потому что, как видно из оперативных документов, Солженицын начинает догадываться о наших замыслах и может выступить с публичным документом, который поставит и нас, и Брандта в затруднительное положение. Следовало бы не позднее 15 февраля возбудить против него уголовное дело (с арестом). Прокуратура к этому готова.
Уважаемый Леонид Ильич, прежде чем направить это письмо, мы, в Комитете, еще раз самым тщательным образом взвешивали все возможные издержки, которые возникнут в связи с выдворением (в меньшей степени) и с арестом (в большей степени) Солженицына. Такие издержки действительно будут. Но, к сожалению, другого выхода у нас нет, поскольку безнаказанность поведения Солженицына уже приносит нам издержки внутри страны гораздо большие, чем те, которые возникнут в международном плане в случае выдворения или ареста Солженицына.
С уважением, Ю. Андропов».
Весьма необычный документ в партийно-советской переписке, на это нельзя не обратить внимания! Внешне похож на личное письмо некоего Юрия Владимировича к Леониду Ильичу, в конце даже «с уважением» поставлено. Но хитрый Андропов знал свое дело! Вопрос острый, и, прежде чем ставить его на Политбюро, как бы оно ни было уже послушно тогда Генсеку, надо упредить его лично, и только его. А уж пусть он решает… Андропов, помня судьбу своего предшественника Семичастного, пуще всего боялся потерять доверие Брежнева. А заодно и вовлекал его в свои дела…
По тогдашнему идейному раскладу Солженицын считался «славянофилом», его ссылка, согласно уже устоявшимся брежневским «качелям», с очевидностью подсказывала некие карательные меры против западника Сахарова (уж тот-то был поборником буржуазного Запада без всяких кавычек!).
С Сахаровым еще долго возились, перекидывая его с ладони на ладонь, как горячий блин: и уронить нельзя, и съесть горячо. Но вот в декабре 1979 года наши войска вдруг ввели в Афганистан, о чем подробнее далее. В мире поднялась такая шумиха, что нашему руководству стало уже все равно — одним воплем больше или меньше… Пусть уж будет больше: и сослали Сахарова в Горький. Выглядела эта ссылка странновато — огромный город в сердце России, старейший образовательный, культурный и научный центр. А миллион его жителей, они что, тоже были ссыльными? Но Андропову плевать на все было, лишь бы прикрыть дело: въезд в город иностранцев был наглухо закрыт. И решили. Вряд ли эти и все подобные меры радовали Леонида Ильича, но что ж делать?
Они оба были явные и нескрываемые антисоветчики, а Брежнев с юности и до конца преклонных дней был всей душою за Советскую власть.
Весьма выразительно брежневские «идеологические качели» выявились в его отношениях с писателем Михаилом Шолоховым. Они были знакомы, и давно, внешние отношения их оставались самые благоприятные. Нет прямых свидетельств, но и сомнений нет, что Брежнев относился к писателю с подобающим уважением, хотя роман «Тихий Дон» вряд ли когда-либо одолел до конца — длинно это было бы да и тяжеловато ему читать. Русско-патриотическая линия Шолохова была всегда очевидной и твердой, он ее никогда не скрывал, напротив. Брежнев, разумеется, о том знал, как и про то, что старый интернационалист Суслов писателя чрезвычайно не любил.
19 июня 1970 года Шолохов из станицы Вешенской обратился к Генсеку с кратким письмом, отчасти деловым, отчасти личным:
«Дорогой Леонид Ильич!
В этом году исполняется 400 лет со дня официального узаконения царем Иваном Грозным существования Донского казачества. Событие это, как известно, имеет немаловажное значение для истории государства Российского…
Не писал по этому вопросу раньше потому, что подходили юбилейные дни Владимира Ильича и все остальное, естественно, отодвигалось на задний план.
Шлю добрые пожелания и обнимаю.
Ваш М. Шолохов».
Для современного читателя, который постоянно видит на телеэкране упитанных мужиков, украшенных неизвестными погонами и наградами и одетых в казачьи мундиры, может возникнуть непонимание, что за сложность такая — провести юбилей Донского казачества? Нет, в те годы еще твердо придерживались догмы, что казаки — сословие «реакционное», а Григорий Мелехов — «отщепенец»… Все это советские граждане воспринимали еще со школьных учебников. В этой связи письмо Шолохова следует признать исключительно смелым.
Отметим попутно, что писатель очень хорошо понимал душу своего высокого адресата: на юбилей Ленина ссылается, называя его даже отечески Владимиром Ильичом, хотя со дня апрельских торжеств прошло уже четыре месяца, можно было бы уже отдохнуть… Отметим, наконец, что последнее слово письма — «обнимаю», значит, до того обниматься им уже приходилось, и возможно — не раз.
