У опушки я внимательно огляделся и, удостоверившись, что ни впереди, ни сзади на шоссе нет патрульных машин, быстро углубился в лес. Не теряя времени в поисках бойскаутской тропы, я пер напролом, ломая сухие ветки, прямо к золотым пескам речной долины, где собирался заночевать. Надо мной по мосту неслось шоссе, но заметить меня можно было, лишь остановившись и посмотрев вниз. Как преступник, продрался я сквозь ломкую чащу, выбрался, весь потный, завяз по щиколотку, промочил ноги, наконец нашел подходящее место, вроде бамбуковой рощицы, но, чтоб никто не заметил дымок, до самых сумерек опасался разводить костер, да и потом старался особо его не раскочегаривать. Я расстелил пончо и спальный мешок на сухом шуршащем ковре из листьев и кусков бамбуковой древесины. Желтые осины наполняли воздух золотом и глаза мои дрожью. Неплохое местечко, если бы не рев грузовиков на мосту. Простуда донимала, я постоял пять минут на голове. Рассмеялся. «Что подумали бы люди, увидев меня?» На самом деле было совсем не смешно, скорее грустно, даже очень грустно, как и прошлой ночью в той страшной стране тумана и проволоки в индустриальном Эл-Эй, где я, грешным делом, даже всплакнул немножко. Бездомному бродяге есть о чем поплакать, весь мир против него.

Стемнело. Я взял котелок и пошел за водой, но пришлось продираться сквозь густой кустарник, и на обратном пути почти вся вода расплескалась. Я смешал остатки с апельсиновым концентратом и приготовил себе в шейкере стакан ледяного сока, потом намазал на пшеничный хлеб ореховый сливочный сыр и с удовольствием съел. «Сегодня, – думал я, – буду спать крепко и долго, буду молиться под звездами Господу, чтоб даровал мне будущее Будды по совершении труда и подвига Будды, аминь». И, поскольку близилось Рождество, добавил: «Да благословит Господь всех вас, да будет веселое доброе Рождество над вашими крышами, да осенят их ангелы рождественской ночью, ночью крупной, яркой, настоящей Звезды, аминь». Я прилег на спальник, курил и думал: «Все возможно. Я и Бог, я и Будда, я и несовершенный Рэй Смит, все сразу, я пустое пространство, каждая вещь – это я. И все время в этом мире, из жизни в жизнь, я должен делать то, что надо, то, что должно быть сделано, предаваться безвременному деланию, бесконечно совершенному внутри себя, к чему слезы, к чему волнения, все совершенно, как суть духа, как дух банановой кожуры,» – прибавил я и рассмеялся, вспомнив моих друзей-поэтов, дзенских безумцев, бродяг Дхармы из Сан-Франциско, я уже начинал скучать по ним. В заключение я помолился за Рози.

«Если бы она была жива и могла бы поехать со мной, я, может быть, смог бы что-то ей объяснить, что-то изменить. А может, не стал бы ничего объяснять, а просто занялся бы с ней любовью».

Я долго медитировал, скрестив ноги, правда, мешал шум грузовиков. Вскоре высыпали звезды, и мой индейский костерок послал им немножко дыма. В одиннадцать я забрался в спальный мешок и спал неплохо, хотя всю ночь ворочался из-за веток и щепок под листьями. «Лучше спать в неудобной постели свободным, чем в удобной постели несвободным». Еще одна новая пословица. С новым снаряжением я начал новую жизнь как истинный Дон-Кихот доброты и мягкости. Проснулся я с чувством бодрости, первым делом помедитировал и прочел маленькую молитву: «Благословляю тебя, все живущее, благословляю тебя в бесконечном прошлом, благословляю тебя в бесконечном настоящем, благословляю тебя в бесконечном будущем, аминь».

С этой молитвой, взбодрившей и вздобрившей меня, я собрал вещи, перешел через дорогу, где из скалы выбивался источник, умылся, прополоскал рот и напился вкусной родниковой воды. Теперь я был готов к трехтысячемильному автостопу до Рокки Маунта в Северной Каролине, где на милой, жалкой кухоньке мыла, должно быть, сейчас посуду и ждала меня моя мать.

В то время в моде была песенка Роя Гамильтона: «У всех есть дом, кроме меня». Я напевал ее на ходу, когда с другой стороны Риверсайда вышел на трассу, и молодая пара сразу же подвезла меня до аэропорта в пяти милях от города, а оттуда подобрал спокойный дядька – почти до самого Бьюмонта, Калифорния, но не довез пяти миль, а на двухполосной скоростной автостраде никто не хотел останавливаться, и я прогулялся по прекрасной сияющей погоде. В Бьюмонте я перекусил сосисками, гамбургерами и пакетиком жареной картошки и завершил трапезу большим клубничным коктейлем, все это в окружении галдящих школьников. На другом конце городка меня взял мексиканец по имени Джейми, который говорил, что он сын губернатора мексиканского штата Баха Калифорния (я не поверил), и оказался пьяницей, пришлось купить ему вина, но он только блеванул этим вином из окна, прямо за рулем. Поникший, печальный, беспомощный парень, очень грустные глаза, очень славный, слегка со сдвигом. Он направлялся в Мехикали, не совсем по пути, но достаточно далеко в сторону Аризоны, так что мне это подходило.

По дороге, в Калехико, на Главной улице происходила рождественская распродажа, и расхаживали невероятно великолепные изумленные мексиканские красавицы, одна другой

краше; только на одну засмотришься, как ее уже затмевают другие, я стоял, ел мороженое и глазел по сторонам, ожидая Джейми; он сказал, что у него тут кой-какие дела, а потом он меня подберет опять и отвезет в Мехикали к своим друзьям. Я намеревался плотно и дешево поужинать в Мексике и снова выйти на трассу. Джейми, конечно же, так и не появился. Я самостоятельно пересек границу, от ворот резко взял вправо, чтоб не выходить на людную торговую улицу, и хотел было отлить лишнюю воду на какой-то грязной стройке, но сумасшедший мексиканский сторож в форме счел это страшным преступлением, наскочил на меня, залопотал, я ответил, мол, не знаю (No se), а он: «No sabes рolice?» – то есть он собрался сдать меня в полицию за то, что я решил пописать на его грязь. Но потом я заметил там угли и расстроился, дело в том, что я оросил как раз тот пятачок, на котором он жег по ночам костер, и я побрел оттуда по грязной улице, действительно чувствуя себя виноватым, с тяжелым рюкзаком за спиной, а он стоял и скорбно смотрел мне вслед.

Я подошел к холму и увидел заболоченные речные низины, где по тропинкам брели женщины и буйволы; старый мексиканский китаец поймал мой взгляд, и мы остановились пообщаться; когда он понял, что я собираюсь «dormiendo», спать, в этих низинах (на самом деле я хотел пройти подальше, к подножиям гор), то ужаснулся и, будучи глухонемым, знаками стал отчаянно показывать, как меня там ограбят и убьют, причем внезапно я сообразил, что он прав. По обе стороны границы, куда ни кинь, всюду клин, плохо бездомному страннику. Где же найти мне тихую рощу, чтобы там можно было медитировать и поселиться навсегда? Старик попытался знаками рассказать мне историю своей жизни, потом, помахав ему рукой и улыбаясь, я ушел, пересек низину и узкий дощатый мост над желтой водой и очутился в бедном глинобитном районе Мехикали, где, как всегда, был очарован мексиканской жизнерадостностью и угостился порцией вкуснейшего супа «гарбанцо» с кусками cabeza (головы) и cebolla (сырого лука) из жестяной миски, – на границе я поменял четверть доллара на три бумажных песо и кучу крупных пенни. За едой, стоя у грязного уличного прилавка, я рассматривал улицу, людей, бедных сукиных детей – уличных псов, кантины, шлюх; слышалась музыка, мужчины понарошку боролись на узкой дороге, а напротив находился незабываемый салон красоты (Salon de Belleza) с голыми зеркалами на голой стене, с голыми креслами, в одном из которых перед зеркалом грезила прелестная семнадцатилетняя красоточка со шпильками в волосах, рядом старый пластмассовый бюст в парике, сзади здоровенный усатый мужик в скандинавском свитере ковыряется в зубах; в другом кресле маленький мальчик ест банан, на улице толпятся детишки, как перед кинотеатром, и я подумал: «О субботние вечера во всех Мехикали мира! Благодарю Тебя, Господи, за то, что вернул мне вкус к жизни, за вовек неистощимое плодородие Чрева Твоего!» Слезы мои были не напрасны. В конце концов все образуется.