В кают-компании броненосца "Император Александр III".

Этими придуманными в плену уловками адмирал пытался скрыть сокровенное, в чем, может быть, боялся признаться и самому себе, – непоколебимо сложившуюся у него уверенность, что в бой во главе этого флота ему идти не придется. Это скрывалось до 1917 г., когда авторы исторического исследования МГШ написали: …его весьма "секретная корреспонденция" (речь шла, видимо, об обмене шифрованными телеграммами с императором – P. М.) не давала ясных указаний на то, что единственной возможной целью своего похода адмирал считает демонстрацию". Далее уже более определенно говорилось: "У него оставалась затаенная надежда лишь на второе решение, а именно на то, что мир будет заключен ранее, чем ему придется приступить к окончательному решению своей задачи…"

Но вместо ожидаемого и казавшегося единственным (после падения Порт-Артура) приказа о возвращении он получил приказ ждать подкреплений, которые сделают эскадру способной вступить в бой с японским флотом. Это было первое потрясение, повлиявшее на психику адмирала. По-прежнему не решаясь дать знать императору, что одолеть японцев он считает совершенно невозможным, командующий прибег к серии отчаянных маневров, имеющих целью внушить Николаю II мысль о возвращении эскадры, прямо от себя ее не высказывая. Всячески открещиваясь от отправлявшихся ему подкреплений, он сумел уговорить императора отложить время присоединения эскадры Н. И. Небогатова (зачем делать ей лишний 2000-мильный путь к Мадагаскару!) до прибытия 2-й эскадры к берегам Индокитая: за это время обстановка могла измениться в пользу З. П. Рожественского. Но этого не произошло.

Делая последнюю попытку откреститься от подкреплений Небогатова (они уже полностью лишали оснований уклоняться от боя), он дошел до того, что нежелание соединяться с отрядом Небогатова мотивировал наличием в его составе 8 транспортов, которые-де вместо усиления эскадры только ослабят ее необходимостью выделять силы для их охраны. Словно его заставляли идти в бой, непременно взяв с собой эти транспорты! Той же шитой белыми нитками хитростью было и мнение о том, что целесообразность присоединения Н. И. Небогатова может выясниться лишь по опыту первых боевых соприкосновений с японским флотом. Как будто японцы обещали ему время и возможность подумать об этом! Отсюда и постоянные запугивания императора огромностью ожидаемых потерь ("дойдет четвертая часть"), трудностями похода, невыносимостью для экипажей существования в условиях тропиков на Мадагаскаре – о чем его предупреждали в Петергофе! – и постоянно нагнетаемая в приказах, донесениях и письмах картина полной неспособности командиров кораблей справиться со своими обязанностями, отчего и адмирал не в состоянии добиться от эскадры какого- либо уровня боеспособности. Дошло даже до жалоб на свою физическую немощь, намеки (в письмах жене) на благотворность его замены (еще на Мадагаскаре) адмиралом Чухниным, который мог бы прибыть с оказией па кораблях отряда Д. Г. Фелькерзама, и даже до признания, что он "просто человек, не обладающий нужными данными, чтобы справиться с задачей".

Однако в официальных донесениях он, свято блюдя чистоту и незапятнанность послужного списка, ни разу не высказал ни прямой просьбы о собственной замене, ни категорического настояния о возвращении эскадры с пути или задержки ее на подходе к театру военных действий. Но все его хитроумные недосказанности, завершившиеся уже совершенно панической телеграммой от 2 мая о своей немощи и о том, что состояние эскадры "очень плохое", не возымели на императора никакого действия. Он твердо верил в воинскую доблесть своего командующего. Приказа о возвращении не последовало.

Нетрудно представить состояние адмирала, который рассчитывал на совсем иной результат. Бешенство его, вызванное таким, как он вполне мог считать, "предательством", было неописуемо. Оно, возможно, окончательно помрачило его рассудок, и Рожественский, осознав крушение своей карьеры, решил, что в отместку за совершенное с ним "предательство" должна погибнуть и эскадра. Такая изуверская мысль и раньше проскальзывала в его переписке, где он, словно отмечая посторонний факт, высказывался о том, что если и "перестанет существовать эта глупая вторая эскадра", то это "небольшая уже будет надбавка к позору, к горю народному". Привыкнув смотреть на эскадру как на разменную монету в игре своих карьеристских амбиций, он не задумался и ее бросить ва-банк. И сделано это было не из благородных побуждений о воинском долге, а из злобной мстительности к тем, кто "предал" его в Петербурге.

И с драмой этого обезумевшего себялюбца и строгого моралиста (преследуя всех замеченных в нарушении нравственности и понятий воинской чести, он во время похода чуть ли не каждый день находил отдохновение в обществе плававшей на госпитальном "Орле" "дамы сердца") несопоставима подлинная драма тех 16170 человек, которые составляя личный состав эскадры, были отданы в почти неограниченную и бесконтрольную власть полубезумного человека. Их честь, совесть и патриотизм в продолжение всего похода были ежечасно оскорбляемы и угнетены истерически-дикими выходками адмирала и всей невыносимостью созданного им на эскадре режима административного террора. С каждым днем это убивало в людях интерес к службе и веру в успех похода.

Во всех подробностях эта обстановка отображена в книгах А. С. Новикова-Прибоя и В. П. Костенко. Горькое сознание безраздельной подчиненности невежественному самодуру угнетало не только П. А. Вырубова. Все видели нелепость происходящего, все понимали, что эскадру, не дав ей должной, даже по обычным меркам, артиллерийской подготовки, ведут к гибели, но никто -ни командиры, ни адмиралы – не осмеливались даже осведомиться у командующего о его замыслах и планах боя. Свыкнувшись с беспрекословным повиновением его воле и убедившись в бесполезности каких-либо объяснений, все они ни о чем давно уже не спрашивали, шли за ним безропотно и угрюмо.

Никто не удивлялся, почему, зная о безнадежной, уже более месяца продолжавшейся болезни второго флагмана эскадры контр-адмирала Д. Г. Фелькерзама, З. П. Рожественский не перевел его на госпитальный "Орел" и не назначил ему (и пе вызвал из России) преемника. Все понимали, что командующий, единолично и полновластно распоряжавшийся всей эскадрой через головы своих флагманов и командиров, не нуждался в помощниках и сотрудниках, все делал сам и что в этих условиях добавление еще одной декоративной фигуры, какими адмирал сделал всех своих флагманов, не имело никакого значения. Поэтому на кораблях, успевших перехватить секретный семафор о смерти Д. Г. Фелькерзама (последовавшей 10 мая 1905 г.), как должное восприняли и продолжавший, как ни в чем не бывало, развеваться над "Ослябей" контрадмиральский флаг, и фиктивное исполнение функций умершего адмирала командиром броненосца В. И. Бэром. Никто не задумывался о более чем серьезных последствиях, к каким могла привести (и привела в бою) эта нелепая канцелярская тайна, которую адмирал и те, кто был в нее посвящен, не сочли нужным сообщить только что присоединившемуся к эскадре и ставшему теперь командующим 3-м броненосным отрядом Н. И. Небогатову.

Как одну из очередных, уже не вызывающих никакой реакции причуд командующего восприняли и последовавший, не раньше и не позже, а именно в день перед боем 13 мая 1905 г. приказ, который извещал эскадру о том, что "дальномерное дело на судах эскадры накануне боя находится в крайнем небрежении", и призывал "обратить особое внимание и воспользоваться хотя бы оставшимися до боя часами для водворения порядка в этом деле".