Но уезжать из-за этого, конечно, не стоило. Гришин отец, если разобраться, тоже неправ. Весной Гриша высадил в их окне стекло, но мать не сказала ему ни слова. Залепила ды­ру бумагой — и все... Нет, как ни крути, как ни верти, а Ва­нята тут ни при чем. Он лишь косвенное приложение к тому, что случилось в жизни матери.

Зря мать хитрит и скрывает что-то от Ваняты. До сих пор секретов у них не было. Все по правде, по-честному. А дед Егорышев верно говорит: шила в мешке не утаишь. Правда все равно когда-нибудь вылезет наружу. Пасечник не желал Ваняте зла. Об этом даже думать нечего. Егорышев и Ваня­та — давние друзья. Ванята приходил в сад к пасечнику, ла­комился сотовым медом, в котором застряли крылышки пчел, терпеливо слушал его рассказы. Пасечнику не хотелось терять ценного собеседника. Он Ваняте намекал, что теперь развелись такие люди, которые сами лезут вперед с разгово­рами, а слушать и вникать не умеют.

Что же, в конце концов, получилось у матери — поссори­лась с доярками, отругал ни за что ни про что председатель колхоза? Председатель был человек крутой, горячий и, как давно заметил Ванята, несправедливый. Однажды от него до­сталось и Ваняте...

Не зная беды, Ванята шел с рыбалки. На кукане болта­лись липкие пескари и живучие полосатые окуни. Председа­тель увидел Ваняту, перешел через дорогу и без всяких пре­дисловий спросил:

— Ты лодку зачем потопил? Говори!

Сказал «говори», а сам даже рта не дал раскрыть, сыпал без передышки вопросами — зачем, почему, до каких пор?

Лодку, на которой переправлялись косари, Ванята не тро­гал. Даже не подходил к ней. Он рыбачил с берега. Другое дело — Гриша Самохин. Станет в лодку, упрется ногами в борта и давай раскачивать. Только рыбу Ванятину распугает. За все Гришины проделки влетало почему-то Ваняте.

Грустные размышления Ваняты прервал шум мотоцикла. В селе на мотоцикле гоняли только двое — председатель и счетовод. Между прочим, председатель задавил в прошлом году петуха Пузыревых. Петух, правда, был дурак, сам лез, куда его не просили, но факт остается фактом.

Ванята поглядел вдоль улицы и узнал председателя. Он мчал по дороге на полном газу. Пыль клубилась сзади пыш­ным серым облаком. К плетням, размахивая куцыми крыль­ями, шарахались куры; с немым упреком смотрели вслед мо­тоциклу горбоносые рассудительные гуси.

Мотоцикл сделал по улице крутой вираж, подкатил к Ванятиным воротам, отрывисто фыркнул и тут же заглох. С черного потертого сиденья спрыгнул председатель в пыль­ных кирзовых сапогах и круглых космических очках на лбу. Он вынул из мотоцикла ключ, повертел его на длинной мед­ной цепочке и окликнул Ваняту:

— Дома мать?

Ванята снимал белье, уклончиво глядел в сторону — на корявую вишню с яркими лакированными листьями, на бе­лого голубя с красной подпалиной на груди, который сидел на коньке черепичной крыши. Голубь был не здешний, зале­тел из каких-то далеких краев. Возможно даже, из-за морей й синих океанов.

— Ты что — не слышишь? — спросил председатель.

Ванята молчал. После случая с лодкой он уже ниче­го хорошего от председателя не ждал. Только и умеет кри­чать!

Председатель подождал минутку, повертел ключ на це­почке и пошел в избу.

Ванята долго стоял среди двора с охапкой белья. Над селом разгорался во всю силу день. В небе плыли высокие чистые облака, расстилали по земле свет и тишину. Голубь с красной подпалиной на груди ходил по коньку черепичной крыши, озабоченно и удивленно смотрел на мальчишку. Никто не махал кепкой над головой, не кликал к себе, не бросал наземь горсти зерна.

Председатель все еще не появлялся. Ванята перебросил с руки на руку белье и пошел в избу. Как он предполагал, так и вышло — председатель расстроил и себя и мать. Крас­ный, злой, он ходил взад-вперед по комнате и дымил папи­росой. Мать Ваняты сидела возле стола и, уронив голову на руки, плакала. 

Два дня и две ночи стучат колеса поезда. Ванята и мать в купе одни. На квадратном столике — сверток с едой, цве­точный горшок с тремя сухими пожелтевшими окурками. Кроме Пузыревых, в вагоне еще двое — дядька в синих очках и девушка с грибным кузовком. Поезд часто останавливался, но пассажиров не прибавлялось. Наверно, он мчал в такие края, которые вообще никого не интересовали.

Ваняте грустно. Льет без передышки холодный косой дождь. Книжка, которую он взял в дорогу, закончилась. В чемодане, под материным сиденьем, есть еще одна. Но мать спит, и Ванята не хочет ее тревожить. Уснула она сразу после обеда и до сих пор не открывает глаз, не боится проспать своей станции. Порой Ваняте кажется, что впереди вообще ничего нет — ни станций, ни городов. Только серые тучи, мокрые деревья да неглубокие лужи, из которых выпрыгивают под дождем торопливые солдатики.

Кроме белья и книжки, в чемодане Ваняты лежит еще жестяная коробка с крючками и обернутый полотенцем порт­рет отца. Отца Ванята не знал и не помнил. Он погиб в сибир­ской тайге, когда Ваняте исполнилось полтора года.

До этого отец работал на кирпичном заводе, который был рядом с селом. Ему надоело возить в самосвале кирпичи, по­тянуло в далекую, опасную дорогу. Мать долго размышляла над своей судьбой и в конце концов согласилась ехать с му­жем в Сибирь. Для начала отец тронулся в путь сам. А через год, когда Ванята подрос и уже бегал босиком по двору, мать написала отцу письмо и тоже стала готовиться в дорогу. Тут и пришла нежданно-негаданно в дом Пузыревых страшная весть. В тайге, где строили новый завод, случился от молнии пожар. Отец, спасая с рабочими стройку, сгорел в глухой, объятой пламенем чаще. Его даже похоронить не смогли. Много лет спустя среди гарей нашли только медную пряжку с темной расплавленной звездой. Это была пряжка от рем­ня, который носил отец.

На память о прошлом у Пузыревых остался лишь портрет отца в узенькой сосновой рамке. Ванята — вылитый отец. У отца такой же крутой лоб, поставленные чуть-чуть вкось глаза, а на щеках и возле переносицы разбросанные как попало пятнышки — наверно, веснушки...

Мать все спит и спит. Тихо вздрагивают тонкие, напол­ненные розовинкой губы. От ресниц падает на щеку синяя задумчивая тень.

Ваняте вдруг захотелось сделать для матери что-то боль­шое и значительное. Такое, чтобы она улыбнулась и ска­зала:

«Ну и обрадовал же ты меня, сына!»

Он помечтал еще немного, потом встал со скамьи и по­правил материну подушку. Мать быстро открыла глаза и улыбнулась Ваняте. Будто она вовсе и не спала, все видела и знает.

— Ты что, сына?

Ванята смутился, сделал вид, что подошел он совсем слу­чайно и вообще смотрит на станцию, которая в самом деле показалась за высоким входным светофором.

— Станция вон, — сказал Ванята. — Может, купить чего?..

Мать опустила ноги, достала из-под рукава платочек с деньгами, потянула зубами узелок и подала Ваняте бумаж­ный рубль.

— Бери, — сказала она и улыбнулась краешком губ, воз­ле которых недавно, но, видимо, уже навсегда прорезался острый горький ручеек. — Конфет купи или мороженого. Че­го хошь.

Ванята принял рубль, настороженно посмотрел на него и возвратил матери.

— Ты чего, Ванята?

— Так просто... спрячь, — охрипшим глухим голосом сказал Ванята. — Не надо...

Мать спрятала деньги и вдруг потянулась вся к Ваняте, прижала к себе крепкой, огрубевшей в работе рукой.

— Ты, Ванята, не сердись... Когда вырастешь, я тебе са­ма все обскажу. Ты из меня, сына, не мотай жилы...

Они посидели рядышком несколько минут, потом, сму­щенные и растроганные тем, что произошло, начали собирать вещи, стягивать веревками чемоданы. Долгий, загадочный для Ваняты путь подходил к концу.

Ехали они не в город или райцентр, как мечтал Ванята, а в какое-то село с тихим загадочным названием «Козюркино». Там жила вдовая двоюродная сестра матери Василиса. Она о приезде знает, ждет не дождется Ваняту. Мать будет работать на ферме, и все у них пойдет, как раньше. Не надо только распускать нюни. А тайна пускай остается тайной. У каждого есть какой-то секрет. У Ваняты, если подумать, тоже тайн до самой макушки.