Вероятно, с помощью скромных компенсаций можно было бы устранить значительную часть «синдрома NIMBY» (not in my backyard, то есть «не у меня во дворе»). Конечно, компенсации будут означать, что общественные проекты будут дороже. Но возможность осуществить проекты, повышающие общественное благополучие, гораздо важнее, чем минимизация денежных потерь, когда пытаются вместо компенсации заставить людей примириться с отрицательными побочными явлениями. Нечестно, когда таким образом по существу облагают граждан налогами, а теперь мы знаем, что это и невозможно. Они столь успешно сопротивляются, что могут просто остановить экономический прогресс.

Но техническим путем нельзя решить главную проблему растущего разрыва между демократической верой в равенство прав и неравенством экономических прав, которое порождает рынок. Это решение должно быть найдено в общей системе целей, достаточно захватывающих, чтобы люди готовы были приносить жертвы, забывая свои узкие интересы для реконструкции экономики – чтобы достигнуть поставленных целей. Но какова должна быть эта всеохватывающая мечта и программа?

Чтобы начать уменьшение неравенства и вызвать повышение реальных заработков, необходимы огромные усилия по перестройке экономики, которые может породить только мечта о лучшем будущем. Но если такой мечты нет, что может произойти? Насколько может расшириться неравенство, как сильно могут упасть реальные заработки, прежде чем в демократии произойдет какой-нибудь обвал? Этого никто не знает, поскольку этого никогда не было. Эксперимент еще не был поставлен.

Обвалы в общественных системах, конечно, бывают. Недавно неожиданно развалился СССР. Но для обвала должно быть какое-то альтернативное знамя, под которым население могло бы быстро собраться. В случае коммунизма альтернативным знаменем был «рынок», то есть капитализм. Но если капитализм не производит приемлемых результатов, то просто не существует никакой альтернативной системы, в которую население могло бы быстро собраться. Поэтому внезапный общественный крах капитализма крайне маловероятен.

Более вероятен порочный круг индивидуального разочарования, социальной дезорганизации и в результате – медленное сползание по спирали вниз. Посмотрим, как Римская империя опускалась со своей вершины до низшей точки – Средних веков. С начала Средних веков (476-1453) реальный доход на душу населения резко упал по сравнению с достигнутым во времена Римской империи. Технологии, дававшие Римской империи намного более высокие уровни производительности, не исчезли. В течение восьми дальнейших столетий никакой злой бог не погрузил человечество в забвение (23). Частота изобретений была даже выше, чем в римскую эпоху. Но, несмотря на эти новые и старые изобретения, объем производства упал (24). Дьявол пришел в виде социальной дезорганизации и распада. Этот долгий период скольжения вниз обусловила не технология, а идеология. В течение сравнительно короткого периода времени люди постепенно отбросили то, что они знали. Отбросив это, они не могли восстановить свой прежний уровень жизни больше тысячи двухсот лет. Впрочем, надо напомнить, что часть Римской империи осталась в Византии и существовала там еще тысячу лет.

В эти Темные века были люди, знавшие все, что знали римляне о таких техниках, как удобрение (25). Что потеряли более поздние европейцы – это была организационная способность, способность производить и распределять удобрения. Без удобрений урожайность земель, бывших некогда житницей Римской империи, упала настолько, что на каждое посаженное зерно собирали только три (26). Если отложить одно зерно на следующий посев и вычесть зерна, съеденные или испорченные вредителями, то остается очень мало для пропитания населения во время зимы (27). В конечном счете недоставало даже калорий для поддержания активной деятельности, так что качество жизни должно было снизиться (28).

Даже самые могущественные из феодальных баронов имели более низкий уровень жизни, чем средние граждане Рима. При плохой системе транспорта и опасности бродячих разбойников многие из товаров, широко распространенных в Риме, стали недоступны даже богатым. Стало просто невозможно прокормить такие большие города, как Рим (29). Другого города, сравнимого с императорским Римом по величине и уровню жизни, в Европе не было до Лондона, каким он стал около 1750 г. В конце средневековья (1453) римские дороги все еще были лучшими на континенте, хотя их не ремонтировали тысячу лет (30).

В Темные века жили и такие люди, которые знали, что в Римской империи был более высокий уровень жизни и что возможно было нечто лучшее. У них были или могли быть все технологии, какие были у римлян, но им недоставало ценностей, порождающих организационные способности, без которых нельзя было воссоздать прошлое. Вложения в будущее стали чем-то неизвестным – «богатства, хранившиеся в жилых комнатах, в кладовых и в винных погребах, были просто припасами, отложенными для будущих празднеств, когда все это бездумно расточалось» (31). Люди оставались столетие за столетием в Темных веках не из-за их технологии, а из-за их идеологии.

Если посмотреть, как Европа соскальзывала в Темные века по мере роста феодализма, то можно заметить некоторые тревожащие параллели (32). Римский спуск по спирали начался не с какого-нибудь внешнего удара. Он начался с периода неуверенности. Дальнейшая военная экспансия не имела смысла, поскольку Рим достиг своих естественных географических пределов – степи, пустыни и густые безлюдные леса окружали империю со всех сторон. При системах коммуникации, командования и управления, действовавших на своих технологических пределах, экспансия не приносила больше индивидуального или коллективного богатства. Что же могло заменить завоевание в качестве объединяющей социальной силы, если нечего было завоевывать? А если завоевание не могло доставить больше индивидуального и коллективного богатства, то зачем было римским гражданам платить налоги для содержания огромного политического аппарата и армии, необходимых для сохранения империи? Что можно было сделать с огромным числом иммигрантов, желавших стать римлянами? Возникали эпидемии, столь устрашавшие людей того времени, поскольку болезни приписывались тогда не микробам и вирусам, а немилости богов. Уверенность старой языческой религии исчезала; уверенность новой христианской религии еще не утвердилась.

В политическом и социальном беспорядке, происшедшем из всего этого, разрушалась экономическая инфраструктура, человеческая и физическая, а также та социальная дисциплина, которая позволяла Риму сохранять свой уровень жизни и поддерживать свои армии (достаточно подумать, чего стоило прокормить город с более чем миллионом жителей, применяя в качестве главного транспортного средства лошадей и телеги). При растущем общественном потреблении и нежелании платить налоги прежние инвестиции перестали делаться. В конце концов начался экономический упадок, ускорявшийся сам собой. Меньшая производительность приводила ко все меньшей готовности к социальным инвестициям, необходимым для поддержания прежней системы, это вело к еще меньшей производительности и к следующему по очереди сокращению социальных инвестиций.