— Но поскольку Ивана здесь нет, я спрашиваю тебя. Кажется, совершенно ясно.
— Не волнуйся так, Володя, печенка заболит. Наш стажер еще просто мальчик. Умелые руки, а любить он ничего особенно не любит, потому что ничего не знает. Алексея Толстого он любит. И Уэллса. А Голсуорси ему скучен, и «Дорога дорог» ему скучна. Еще он любит Жилина и не любит одного бармена в Мирза-Чарле. Мальчишка он еще. Почка.
— В его возрасте, — сказал Юрковский, — я очень любил сочинять стихи. Я мечтал стать писателем. А потом я где-то прочитал, что писатели чем-то похожи на покойников: они любят, когда о них либо говорят хорошо, либо ничего не говорят… Да. К чему я это все?
— Не знаю, — сказал Быков. — По-моему, ты просто отлыниваешь от работы.
— Нет-нет, позволь… Да! Меня интересует внутренний мир нашего стажера.
— Стажер есть стажер, — сказал Быков.
— Стажер стажеру рознь, — возразил Юрковский. — Ты тоже стажер, и я стажер. Мы все стажеры на службе у будущего. Старые стажеры и молодые стажеры. Мы стажируемся всю жизнь, каждый по-своему. А когда мы умираем, потомки оценивают нашу работу и выдают диплом на вечное существование.
— Или не выдают, — задумчиво сказал Быков, глядя в потолок. — Как правило, к сожалению, не выдают.
— Ну что же, это наша вина, а не наша беда. Между прочим, знаешь, кому всегда достается диплом?
— Да?
— Тем, кто воспитывает смену. Таким, как Краюхин.
— Пожалуй, — сказал Быков. — И вот что интересно: эти люди, не в пример многим иным, нимало не заботятся о дипломах.
— И напрасно. Меня вот всегда интересовал вопрос: становимся ли мы лучше от поколения к поколению? Поэтому я и заговорил о кадете. Старики всегда говорят: «Ну и молодежь нынче пошла. Вот мы были!»
— Это говорят очень глупые старики, Владимир. Краюхин так не говорил.
— Краюхин просто не любил теории. Он брал молодых, кидал их в печку и смотрел, что получится. Если не сгорали, он признавал в них равных.
— А если сгорали?
— Как правило, мы не сгорали.
— Ну вот, ты и ответил на свой вопрос, — сказал Быков и снова взялся за газету. — Стажер Бородин сейчас на пути в печку, в печке он, пожалуй, не сгорит, через десять лет ты с ним встретишься, он назовет тебя старой песочницей, и ты, как честный человек, с ним согласишься.
— Позволь, — возразил Юрковский, — но ведь на нас тоже лежит какая-то ответственность. Мальчика нужно чему-то учить!
— Жизнь научит, — коротко сказал Быков из-за газеты.
В кают— компанию вошел Михаил Антонович в пижаме, в шлепанцах на босу ногу, с большим термосом в руке.
— Добрый вечер, мальчики, — сказал он. — Что-то мне захотелось чайку.
— Чаек — это неплохо, — оживился Быков.
— Чаек так чаек, — сказал Юрковский и стал собирать свои бумаги.
Капитан и штурман накрыли на стол, Михаил Антонович разлил варенье в розетки, а Быков налил всем чаю.
— А где Юрик? — спросил Михаил Антонович.
— Спит, — ответил Быков.
— А Ванюша?
— На вахте, — терпеливо ответил Быков.
— Ну и хорошо, — сказал Михаил Антонович. Он отхлебнул чаю, зажмурился и добавил: — Никогда, мальчики, не соглашайтесь писать мемуары. Такое нудное занятие, такое нудное!
— А ты побольше выдумывай, — посоветовал Быков.
— Как это?
— А как в романах. «Юная марсианка закрыла глаза и потянулась ко мне полуоткрытыми устами. Я страстно и длинно обнял ее».
— «Всю», — добавил Юрковский.
Михаил Антонович зарделся.
— Ишь, закраснелся, старый хрыч, — сказал Юрковский. — Было дело, Миша?
Быков захохотал и поперхнулся чаем.
— Фу! — сказал Михаил Антонович. — Фу на вас! — Он подумал и заявил вдруг: — А знаете что, мальчики? Плюну-ка я на эти мемуары. Ну что мне сделают?
— Ты нам вот что объясни, — сказал Быков. — Как повлиять на Юру?
Михаил Антонович испугался.
— А что случилось? Он нашалил что-нибудь?
— Пока нет. Но вот Владимир считает, что на него нужно влиять.
— Мы, по-моему, и так на него влияем. От Ванюши он не отходит, а тебя, Володенька, просто боготворит. Раз двадцать уже рассказывал, как ты за пиявками в пещеру полез.
Быков поднял голову.
— За какими это пиявками? — спросил он.
Михаил Антонович виновато заерзал.
— А, это легенды, — сказал Юрковский, не моргнув глазом. — Это было еще… э-э… давно. Так вот вопрос: как нам влиять на Юру? Мальчику представился единственный в своем роде шанс посмотреть мир лучших людей. С нашей стороны было бы просто… э-э…
— Видишь ли, Володенька, — сказал Михаил Антонович. — Ведь Юра очень славный мальчик. Его очень хорошо воспитали в школе. В нем уже заложен… Как бы это сказать… Фундамент хорошего человека. Ведь пойми, Володенька, Юра уже никогда не спутает хорошее с плохим…
— Настоящего человека, — веско сказал Юрковский, — отличает широкий кругозор.
— Правильно, Володенька, — сказал Михаил Антонович. — Вот и Юрик…
— Настоящего человека формируют только настоящие люди, работники, и только настоящая жизнь, полнокровная и нелегкая.
— Но ведь и наш Юрик…
— Мы должны воспользоваться случаем и показать Юрию настоящих людей в настоящей, нелегкой жизни.
— Правильно, Володенька, и я уверен, что Юрик…
— Извини, Михаил, я еще не кончил. Вот завтра мы пройдем до смешного близко от Эйномии. Вы знаете, что такое Эйномия?
— А как же? — сказал Михаил Антонович. — Астероид, большая полуось — две и шестьдесят четыре астрономических единицы, эксцентриситет…
— Я не об этом, — нетерпеливо сказал Юрковский. — Известно ли вам, что на Эйномии уже три года функционирует единственная в мире физическая станция по исследованию гравитации?
— А как же, — сказал Михаил Антонович. — Ведь там же…
— Люди работают в исключительно сложных условиях, — продолжал Юрковский с воодушевлением. Быков пристально смотрел на него. — Двадцать пять человек, крепкие, как алмазы, умные, смелые, я бы сказал даже — отчаянно смелые! Цвет человечества! Вот прекрасный случай познакомить мальчишку с настоящей жизнью!
Быков молчал. Михаил Антонович сказал озабоченно:
— Очень славная мысль, Володенька, но это…
— И как раз сейчас они собираются проводить интереснейший эксперимент. Они изучают распространение гравитационных волн. Вы знаете, что такое смерть-планета? Скалистый обломок, который в нужный момент целиком превращается в излучение! Чрезвычайно поучительное зрелище!
Быков молчал. Молчал и Михаил Антонович.
— Увидеть настоящих людей в процессе настоящей работы разве это не прекрасно?
Быков молчал.
— Я думаю, это будет очень полезно нашему стажеру, — сказал Юрковский и добавил тоном ниже: — Даже я не отказался бы посмотреть. Меня давно интересуют условия работы смерть-планетчиков.
Быков, наконец, заговорил.
— Что ж, — сказал он. — Действительно, небезынтересно.
— Уверяю тебя, Алексей! — воскликнул Юрковский. — Я думаю, мы зайдем туда, не так ли?
— М-да, — неопределенно пробормотал Быков.
— Ну, вот и прекрасно, — сказал Юрковский. — Он посмотрел на Быкова и спросил: — Тебя что-то смущает, Алексей?
— Меня смущает вот что, — сказал Быков. — В моем маршруте есть Марс. В маршруте есть Бамберга с этими паршивыми копями. Есть несколько спутников Сатурна. Есть система Юпитера. И еще кое-что. Одного там нет. Эйномии там нет.
— Н-ну, как тебе сказать… — опустив глаза и барабаня пальцами по столу, сказал Юрковский. — Будем считать, что это недосмотр управления, Алеша.
— Придется тебе, Владимир, посетить Эйномию в следующий раз.
— Позволь, позволь, Алеша… Э-э… Все-таки я генеральный инспектор, я могу отдать приказ, сказать… э-э… во изменение маршрута…
— Вот сразу бы и отдал. А то морочит мне голову воспитательными задачами.
— Н-ну, воспитательные задачи, конечно, тоже… да.
— Штурман, — сказал Быков, — генеральный инспектор приказывает изменить курс. Рассчитайте курс на Эйномию.
— Слушаюсь, — сказал Михаил Антонович и озабоченно посмотрел на Юрковского. — Ты знаешь, Володенька, горючего у нас маловато. Эйномия — это крючок… Ведь два раза тормозить придется. И один раз разгоняться. Тебе бы неделю назад об этом сказать.