Тем не менее, размышляя обо всем этом и попивая «доль», я наблюдал швейцарский пейзаж несколько часов подряд. Неужели я все-таки романтик, спросил я себя. Вряд ли. Романтика никуда не ведет, удовольствие — это конец самого себя, оно не приносит возвышенных, духовных мыслей. Высшая степень гедонизма — человек, который становится своими собственными глазами. К концу дня «доль» и избыток кислорода сделали свое дело — я уснул.

Проснулся я, когда солнце садилось за западным краем балкона. Голова была ясной, хотя я и опорожнил бутылку «доля». Неужели из-за открывающегося вида? Мне пришла детская идея добавить строфу к стихотворению Шелли, воспев горы как лекарство от gueule-de-bois6, вроде Шартрского собора. При этой мысли душевная пустота от общения с Матерью Природой заполнилась потребностью выпить. Я выбрался из-под одеяла, сходил в туалет и занялся поисками бара, который оказался недалеко. В наказание себе за «доль» я потребовал дикую смесь по собственному рецепту, в которую входили, среди прочего, «алка-зельцер» и «ферне бранка». По цвету моя смесь напоминала понос. Даже управляющий, он же по совместительству и бармен, был поражен. Он не понял и моего заявления, что я наказываю бутылку «доля», но исполнил то, что я сказал. Я бичевал свое нёбо отвратительным пойлом, поздравляя себя с непосредственным восприятием красот природы и отмечая удачный побег от опасностей эмоциолизма в тихую гавань, как вдруг за плечом у меня возникла высоченная массивная фигура.

Это был, как и следовало ожидать, адъюнкт-профессор Астраханского университета Рик Л. Таккер. Он был облачен в Lederhosen — длинные кожаные штаны с лоснящимся верхом и сапоги на таких толстых подошвах, словно к ним прилипли куски асфальта. Поверх рубашки с расстегнутым воротом был надет свитер с вышитой надписью «АСТРОХАМ». Мне показалось, что это прямое напоминание о том, что он вытворял в моем доме семь лет назад. Но нет, то было просто ироническое наименование его родного университета. Буквы бежали во всю ширь его мощной груди. Раскрасневшись от целебного горного воздуха, он казался еще выше и еще громаднее. Я долго всматривался в его щеки и нос. Когда я возмущенным движением повернулся к нему, он втянул подбородок лишь чуть-чуть.

— Привет, Уилф! Вижу, вам пришла в голову та же идея, что и нам!

— Только не пустите слезу.

— Мэри-Лу, посмотри, кто здесь!

Я осмотрелся. Мэри-Лу вяло улыбнулась с ручки громадного кресла в темном углу.

— Привет, Мэри-Лу.

— Мистер Баркли.

— Уилф.

Она не ответила, но вид у нее был растерянный. Мне вдруг показалось, что все, что бывает хорошего в жизни, сошлось в ней, — нет, нет, этого не может быть, не должно быть!

— Твой сок, мил.

— Что-то мне не хочется соку, мил.

Рик повернулся ко мне.

— Мэри-Лу плохо переносит высоту.

— Девушка с уровня моря.

Я с усилием отвел взгляд.

— Мил?

Я невольно обернулся. Мэри-Лу закрывала рот руками. Ее большие глаза сделались огромными. Она пыталась слезть с кресла.

— Вы что, не видите, дурень? Ей же плохо!

Мэри-Лу сложилась пополам. Рик со стаканами в руках рванулся одновременно в сторону бара и к двери. Мэри-Лу стремглав выскочила. Управляющий сокрушенно смотрел на разор. Он что-то прокричал в дверь позади бара. Оттуда, словно давно ожидая такого события, выплыла толстая седовласая женщина с ведром и тряпкой. Рик добросовестно отводил Мэри-Лу в номер. Я наблюдал эту сцену с отрешенностью человека, употреблявшего еще большую гадость. Взяв бокал с жидкостью цвета поноса, я выбрался на свежий воздух. На маленькой площадке, заканчивавшейся ужасной бездной, стояли круглые чугунные столы (как всюду, где я только ни был). Я сел за стол, такой же, как во Флоренции, Париже или, скажем, Сент-Луисе. Где я? Всегда в движении, мечусь. Это управляющий отелем в Швиллене меня продал. Я просто не сумел замести следы. В следующий раз…

Я поднялся, сделал несколько шагов по тропинке, которая вела на горные луга, и почувствовал смертельную слабость. Мне еле хватило сил добрести до того же стола. Время шло.

Рик сидел рядом и что-то говорил. Он живописал ближайшее будущее. Нам предстоят четыре замечательные прогулки. Он сходит на разведку, пока я завтра буду акклиматироваться. Ему-то акклиматироваться не нужно, он всю жизнь провел на высоте. Говорят, в одном месте придется карабкаться. Я откинулся на стуле и кивнул, при этом мой подбородок упал на грудь.

Мэри-Лу спускалась по поросшей цветами дорожке. Она рассуждала о незыблемости геометрии и объясняла три основные кривые интегрального исчисления неимоверной конусностью возвышавшейся над нами горы.

Кто-то задул в альпийский рожок -прямо посреди квадрата.

— Уилф? Сэр?

Это я был альпийским рожком и дул сам в себя, словно автомобильная сирена.

— Уснул.

Я моргнул в сторону заходящего солнца. Фуникулер поглощал процессию экскурсантов — швейцарцев, немцев, австрийцев. В ширину они казались не меньше, чем в высоту. Рик смеялся:

— Вы сказали, что Мэри-Лу специализировалась по математике! Мэри-Лу!

— Мне приснилось, что я альпийский рожок. Замечательная девушка. Поздравляю.

— Она преклоняется перед вами.

— Я ей нравлюсь?

Пауза.

— Да, черт побери!

— Она играет в шахматы?

— Нет, черт побери!

— А в шашки?

— Вы с ней прекрасно поладите. К утру. К сегодняшнему вечеру.

— Обед.

— Ну да, — бесцветным тоном подтвердил Рик, — мы хотели бы пообедать с вами.

Я нисколько не удивился.

— Я плачу.

Мы трое, похоже, были единственными постояльцами в отеле — в середине недели и не в сезон. За обедом Мэри-Лу была все так же бледна и почти не ела. Зато Рик болтал за всех троих. С тропы, которую он разведал, открываются потрясающие виды. Воистину вдохновляющие. Реки, леса, луга. Усвоив наконец, что завтра мы идем гулять, я перестал слушать и сосредоточился на Мэри-Лу. Ее тоже мало интересовала болтовня Рика. Вдруг она поднялась, причем я успел к ней раньше Рика, который воспевал вечные снега. Он перехватил Мэри-Лу у меня и увел. Вернувшись, он извинился за нее, что вызвало у меня улыбку чуть ли не до ушей.

— Она очаровательна, Рик. Я считал, что это литературная условность, Рик, но знаете, когда она падает в обморок, то становится не зеленой и страшной — просто делается еще прозрачнее.

— Она сказала, что завтра не пойдет с нами.

— Неужели ей ничто не нравится? Я имею в виду…

— Можно сказать, — Рик замялся, — она нематериальна.

— Кошки? Собаки? Лошади?

Он начал медленно краснеть.

— Вы там были вдвоем, Рик. Недавно.

— В этом месте вы долго жили, Уилф.

Я задумался о месте, где долго жил. Единственном таком месте. Чудный старый дом, заливные луга, рощи, живые изгороди, голые холмы по обе стороны широкой долины, огромные дубы и купы вязов, которые, по уверению Элизабет, умирают. Я почувствовал одиночество.

— Вам там понравилось?

— Еще бы!

— Почему?

Я никогда не слышал подобного от взрослого человека, но он это сказал:

— Столько зелени. И белая лошадь, вырубленная в склоне холма, — все такое старинное…

— Когда я там был в последний раз, с одной стороны Белой лошади по воскресеньям устраивали мотокросс. А с другой археологи, сдирают торф слоями.

— Но люди, Уилф! Обычаи…

— Особенно кровосмешение.

— Вы…

— Нет, я не шучу. И не забывайте про друидские жертвоприношения.

— Вы… вы… ну, вы и даете, Уилф!

— Как правило, из надежных источников. Стратфорд-на-Эвоне Уилфрида Баркли.

— Не верю, сэр.

— Что вы искали? Мои отпечатки пальцев?

— Мне нужно было поговорить с ней. Многие вещи знает только она.

— Еще бы, черт возьми.

— И бумаги.

— Послушайте, Рик Таккер. Это мои бумаги, и никто, повторяю, никто не сунет в них нос.