— То были выдумки, повторяю ещё раз. Нет чудес вне церкви!

«Вот как! — подумал Пекюше. — Тот же аргумент, что и в отношении мучеников: учение опирается на факты, а факты — на учение».

Жефруа осушил стакан воды и продолжал:

— Вы отрицаете чудеса и в то же время в них верите. Двенадцать рыбаков обратили целый мир — вот, по-моему, прекраснейшее чудо!

— Вовсе нет!

Пекюше понимал это иначе.

— Монотеизм идёт от евреев. Троица — от индусов, Логос — создание Платона, Матерь-Дева — создание Азии.

Всё равно! Жефруа цеплялся за сверхъестественное, не допуская, что христианство имеет с человеческой точки зрения какое-либо основание, хотя и не отрицал наличия у всех народов предпосылок для христианства или для его искажений. Насмешливое безбожие XVIII века он ещё допускал, но современная критика с её холодной логикой приводила его в ярость.

— Я предпочитаю кощунствующего безбожника рассуждающему скептику!

Он взглянул на них вызывающе, как бы прогоняя их.

Пекюше вернулся домой грустный. Он надеялся согласовать веру с разумом.

Бувар дал ему прочесть отрывок из Луи Эрвье:

«Чтобы постичь бездну, разделяющую их, сопоставьте их аксиомы.

Разум говорит нам: часть содержится в целом, а вера отвечает: в силу пресуществления Христос, приобщаясь вместе с апостолами, держал тело своё в руках, а голову во рту.

Разум говорит: человек не ответствен за преступление, содеянное другими, а вера отвечает на это первородным грехом.

Разум говорит: три состоят из трёх, а вера утверждает, что три есть одно».

Они перестали ходить к аббату.

В то время шла война в Италии.

Благонамеренные люди трепетали за папу. Проклинали Эммануила. Г?жа де Ноар доходила до того, что желала ему смерти.

Бувар и Пекюше выражали своё возмущение робко. Когда перед ними отворялась дверь гостиной и они мимоходом видели своё отражение в высоких зеркалах, в то время как за окнами тянулись аллеи и на зелени выделялся красный жилет лакея, — им становилось приятно; роскошь этого дома ослепляла их, и они относились снисходительно к тому, что здесь говорилось.

Граф предоставил им все сочинения де Местра. Он излагал его учение в кругу друзей: тут бывали Гюрель, кюре, мировой судья, нотариус и барон, будущий зять графа, приезжавший время от времени в замок на сутки.

— Самое отвратительное — это дух восемьдесят девятого года, — говорил граф. — Начинается с того, что оспаривают бога, затем принимаются критиковать правительство, потом провозглашается свобода. Свобода оскорблений, бунта, разгула или, вернее, грабежа, так что церкви и властям приходится преследовать вольнодумцев, инакомыслящих. Станут, конечно, вопить о гонениях, словно палачи подвергают преступников гонениям. Резюмирую: нет государства без бога. Закон может вызывать уважение, только если он исходит свыше, и сейчас вопрос идёт не об итальянцах, а о том, кто одержит верх — революция или папа, сатана или Христос.

Жефруа выражал одобрение односложно, Гюрель — улыбкой, мировой судья — кивками, Бувар и Пекюше обращали взор в потолок; г?жа де Ноар, графиня и Иоланда рукодельничали в пользу бедных, а де Маюро, сидя около невесты, просматривал газеты.

Порою все умолкали, как бы углубившись в решение какого-то вопроса. Наполеон III перестал быть спасителем, больше того — он подавал прискорбный пример, разрешая каменщикам работать в Тюильри по воскресеньям.

«Не следовало бы допускать этого», — так обыкновенно говорил граф.

О политической экономии, искусстве, литературе, истории, научных теориях — обо всём он судил безапелляционно, как христианин и отец семейства; дай-то бог, чтобы правительство было столь же непреклонно, как граф в своём доме! Только правительство может судить об опасностях, заключающихся в науке; при слишком широком распространении она порождает в народе пагубные устремления. Народ, бедняга, был куда счастливее, когда знать и духовенство умеряли неограниченную власть короля. Теперь народ эксплуатируют промышленники. Скоро его поработят.

Все сокрушались о гибели старого режима: Гюрель — из подхалимства, Кулон — по невежеству, Мареско — как натура художественная.

Вернувшись домой, Бувар стал ради закалки читать Ламетри, Гольбаха и т.п. Пекюше тоже отдалился от религии, поскольку она стала всего-навсего орудием власти. Де Маюро причащался только в угоду дамам и ходил в церковь ради слуг.

Математик, дилетант, умевший сыграть на рояле вальс, поклонник Тепфера, он отличался скептицизмом хорошего вкуса. Россказни о злоупотреблениях в эпоху феодализма, об инквизиции и иезуитах — всё это предрассудки; зато он восхвалял прогресс, хотя и презирал всех, кто не принадлежал к аристократии или не кончил Политехнический институт.

Аббат Жефруа им тоже не нравился. Он верил в колдовство, подшучивал над идолами, утверждал, будто все языки исходят из еврейского; его красноречию недоставало непосредственности; он неизменно упоминал о затравленной лани, о мёде и полыни, золоте и свинце, о благоухании, о драгоценных сосудах, а душу христианина постоянно сравнивал с часовым, который должен бросать в лицо греху: «Не пройдёшь!».

Чтобы не слышать его поучений, они приходили в замок как можно позже.

Однажды они всё-таки застали его там.

Он уже целый час дожидался своих учеников. Вдруг появилась г?жа де Ноар.

— Девочка куда-то пропала. Я привела Виктора. Ах, несчастный!

Она обнаружила у него в кармане серебряный напёрсток, пропавший три дня тому назад, и, задыхаясь от слёз, стала рассказывать:

— Это ещё не всё! Не всё! Пока я его бранила, он показал мне задницу!

Граф с графиней ещё не успели вымолвить слова, как она добавила:

— Впрочем, это моя вина! Простите меня!

Она скрыла, что сироты — дети Туаша, который теперь на каторге.

Как быть?

Если граф выгонит их — они погибнут, и его благодеяние будет истолковано как барская прихоть.

Аббат Жефруа не удивился. Человек грешен от рождения, поэтому, чтобы исправить его, надо его наказывать.

Бувар возражал. Ласка предпочтительнее.

Но граф вновь распространился насчёт железной руки, столь же необходимой для детей, как и для народов. У обоих сирот множество пороков: девочка — лгунья, мальчишка — грубиян. Кражу эту, в конце концов, можно бы простить, зато дерзость — ни в коем случае, ибо воспитание должно быть прежде всего школою почтительности.

А потому егерь Сорель должен немедленно выпороть подростка.

Де Маюро надо было переговорить о чём-то с Сорелем, и он взялся передать ему и это поручение. Он достал в передней ружьё и позвал Виктора, стоявшего, понурив голову, посреди двора.

— Пойдём, — сказал барон.

Идти к егерю надо было мимо Шавиньоля, поэтому Жефруа, Бувар и Пекюше отправились вместе с ними.

В сотне шагов от замка барон попросил спутников не разговаривать, пока они пойдут вдоль леса.

Местность спускалась к реке, где высились глыбы скал. Под лучами заходящего солнца на воде блестели золотые пятна. Подальше зелёные холмы уже покрывались тенью. Дул резкий ветер.

Вылезшие из нор кролики пощипывали травку.

Раздался выстрел, потом ещё и ещё; кролики подпрыгивали, разбегались. Виктор кидался на них, стараясь поймать; он был весь потный, запыхался.

— На кого ты похож! — воскликнул барон.

Куртка у мальчишки была изорвана, выпачкана кровью. Бувар не мог видеть крови. Кровопролития он не допускал.

Жефруа возразил:

— Иной раз этого требуют обстоятельства. Если виновный не жертвует своею кровью, нужна кровь другого, — этой истине учит нас искупление.

По мнению Бувара, искупление ни к чему не привело, поскольку почти все люди осуждены на муки, несмотря на жертву, принесённую Христом.

— Но жертву Христос продолжает приносить ежедневно в виде евхаристии.

— Чудо совершается словами священника, как бы ни был он недостоин, — возразил Пекюше.

— В этом и заключается тайна.

Тем временем Виктор не сводил глаз с ружья и даже пытался потрогать его.