Виктор по-солдатски закинул себе узелок на спину. Он посвистывал, бросал камушки в ворон, скакавших по бороздам, отбегал в сторону, чтобы срезать себе тросточку. Фуро подозвал его, а Бувар взял его за руку — ему приятно было чувствовать в своей руке крупные, крепкие мальчишеские пальцы. Бедному проказнику хотелось только одного — свободно развиваться, как развивается цветок на вольном воздухе. А в четырёх стенах, от уроков, наказаний и прочих глупостей, он просто зачахнет. Бувара охватили возмущение, жалость, негодование на судьбу — один из тех припадков ярости, когда хочется ниспровергнуть весь государственный строй.

— Скачи, резвись, — сказал он. — Наслаждайся последним днём свободы.

Мальчишка побежал.

Брату и сестре предстояло переночевать на постоялом дворе, а на рассвете фалезский дилижанс возьмёт Виктора, чтобы доставить его в Бобурский исправительный приют. За Викториной придёт монахиня из сиротского приюта в Гран-Кане.

Сказав об этом, Фуро погрузился в свои мысли. Но Бувар спросил, во что может обходиться содержание двух таких малышей.

— Ну… пожалуй, франков в триста. А граф дал мне на первое время двадцать пять. Вот скряга!

Фуро никак не мог успокоиться, что в замке столь неуважительно относятся к званию мэра; он молча ускорил шаг.

Бувар прошептал:

— Мне их жаль. Я охотно взял бы их на своё попечение.

— Я тоже, — сказал Пекюше.

Обоим пришла в голову одна и та же мысль.

— Вероятно, тут встретятся какие-нибудь препятствия?

— Никаких, — ответил Фуро.

К тому же он в качестве мэра имеет право доверить сирот, кому найдёт нужным. После долгого колебания он сказал:

— Что ж, берите их! Назло графу!

Бувар и Пекюше повели детей к себе.

Дома они застали Марселя на коленях перед мадонной; тот горячо молился. Он запрокинул голову, полузакрыл глаза, оттопырил заячью губу — он был похож на факира в экстазе.

— Вот скотина! — сказал Бувар.

— Чем же? Быть может, он видит такие вещи, что ты ему позавидовал бы, если бы сам мог их видеть. Ведь существуют два совершенно обособленных друг от друга мира. Предмет, о котором размышляешь, не так ценен, как сам процесс мышления. Не всё ли равно, во что верить? Главное — верить.

Таковы были возражения Пекюше на замечание Бувара.

Они раздобыли труды по педагогике и остановили свой выбор на одной из систем. Надлежало отринуть все метафизические идеи и, придерживаясь экспериментальной методы, следовать за естественным развитием. Можно было не торопиться, так как воспитанникам сначала надо было позабыть то, что они знали.

Хотя дети и отличались выдержкой, Пекюше, как спартанцу, хотелось ещё более закалить их, приучить к голоду, жажде, ненастью и к дырявой обуви, чтобы предотвратить простуду. Бувар возражал против этого.

Тёмная каморка в конце коридора стала их спальней. В ней стояли две раскладные кровати, две кушетки, кувшин с водой; над головой у них было слуховое окошко, по оштукатуренным стенам бегали пауки.

Они часто вспоминали свою старую лачугу, где происходили нескончаемые перепалки.

Как-то ночью отец вернулся домой с окровавленными руками. Немного погодя в лачугу явились жандармы. Затем они ночевали где-то в лесу. Мужчины, занимавшиеся изготовлением сабо, обнимали их мать. Когда она умерла, их увезли на тележке. Им приходилось терпеть побои, они совсем пропадали. Потом в их памяти возникал полевой сторож, г?жа де Ноар, Сорель и вдруг — теперешний дом, куда они попали каким-то чудом и где были счастливы. Зато они огорчились, когда, восемь месяцев спустя, к их удивлению, возобновились уроки. Бувар взял на своё попечение девочку, Пекюше — мальчишку.

Виктор был знаком с буквами, но ему никак не удавалось составить из них слоги. Он путался, вдруг умолкал, и его можно было принять за дурачка. Викторина задавала множество вопросов. Отчего «цыплёнок» и «цикорий», «счёт» и «щётка» произносятся одинаково, а пишутся по-разному? То надо соединять две гласные, то разъединять. Это нечестно. Она возмущалась.

Учителя занимались с детьми в одно и то же время, каждый у себя, а перегородка между комнатами была тонкая, и четыре голоса — высокий, басистый и два пронзительных — сливались в ужасающий гам. Чтобы положить этому конец и вызвать ребятишек на соревнование, было решено, что их надо учить вместе, в музее; приступили к письму.

Ученики, сидя на противоположных концах стола, списывали примеры; однако посадка у них была плохая. Приходилось их выпрямлять, но тогда бумага у них разлеталась, перья ломались, чернила капали на стол.

Иной раз Викторина, смирно просидев минуты три, начинала марать бумагу какими-то каракулями, потом от отчаяния уставлялась в потолок. Виктор вскоре засыпал, развалившись посреди стола.

Быть может, они захворали? Чрезмерное напряжение вредно для юных мозгов.

— Отдохнём, — говорил Бувар.

Нет ничего глупее, как заставлять детей заучивать что-либо наизусть; однако, если не упражнять память, она совсем атрофируется, поэтому они стали вдалбливать им ранние басни Лафонтена. Ребятишки одобряли муравья-скопидома, волка, сожравшего ягнёнка, льва, забирающего себе всю добычу.

Осмелев, они принялись опустошать сад. Чем бы их развлечь?

Жан-Жак в Эмиле советует воспитателю заставлять ученика самостоятельно мастерить игрушки, незаметно помогая ему при этом. Но Бувару никак не удавалось соорудить обруч, Пекюше — сшить мячик. Они перешли на поучительные игры, стали вырезать из бумаги фигуры. Пекюше демонстрировал им свой микроскоп. Когда горела свеча, Бувар показывал на стене очертания зайчика или свиньи, образованные тенью от его пальцев. Зрителям всё это скоро надоело.

В книгах расхваливают в качестве развлечения завтрак на лоне природы, прогулку в лодке; но разве это осуществимо? А Фенелон рекомендует время от времени «невинную беседу». Им не удалось придумать ни одной.

Они вновь обратились к урокам; кубики, полоски, разрезная азбука — детям ничто не нравилось; тогда они прибегли к хитрости.

Виктор был склонен к чревоугодию — ему показывали название какого-нибудь кушанья; вскоре он стал бегло читать поварённую книгу. Викторина отличалась кокетством; ей обещали новое платье, если она сама напишет портнихе. Не прошло и трёх недель, как она совершила это чудо. Это значило поощрять их пороки, это метода вредная, однако она принесла плоды.

Теперь они умели читать и писать, — чему же учить их ещё? Новая забота!

Девушкам, в отличие от юношей, учёность ни к чему. И всё же воспитывают их в большинстве случаев как невежд, их умственный кругозор ограничивается всяким мистическим вздором.

Надо ли обучать их иностранным языкам? «Испанский и итальянский, — утверждает Камбрейский Лебедь, — только способствуют чтению всевозможных зловредных сочинений». Такой довод показался им глупым. Но всё же Викторине эти языки не нужны, зато английский находит большее применение. Пекюше стал изучать английскую грамматику; он с серьёзным видом показывал, как произносить th.

— Смотри, вот так: the, the, the!

Но прежде чем обучать ребёнка, следует выяснить, к чему он способен. Это можно узнать при посредстве френологии. Они погрузились в эту науку, потом пожелали проверить её на себе. У Бувара оказались шишки доброжелательства, воображения, почтительности и любовного пыла, попросту говоря, эротизма.

Височные кости Пекюше говорили о философичности и энтузиазме в сочетании с долей хитрости.

И действительно, характеры у них были именно таковы. Ещё более дивились они тому, что и у того и у другого обнаружилась склонность к дружбе; в восторге от этого открытия они растроганно обнялись.

Затем они приступили к исследованию Марселя. Величайшим его пороком, небезызвестным им, была прожорливость. И всё же они ужаснулись, когда обнаружили у него над ушною раковиной, на уровне глаза, шишку обжорства. С годами их слуга, чего доброго, уподобится той женщине из Сальпетриер, которая ежедневно съедает восемь фунтов хлеба и поглощает то четырнадцать тарелок похлебки, то шестьдесят чашек кофея. У них на это не хватит средств.