Бувар и Пекюше заказали крюки слесарю, проволоку — скобянику, подпоры — плотнику. Они предусмотрели разные формы, которые следовало придать деревьям, вплоть до формы канделябра. С этой целью они забили в стену крюков, на столбы, поставленные в начале и конце каждой грядки, натянули проволоку; обручи, положенные на землю, указывали местонахождение будущих ваз, а конусы из жердей — будущих пирамид; недаром посетителям казалось, что они видят перед собой части неведомой машины или остов фейерверка.

Когда ямы были вырыты, друзья обрезали концы всех корней подряд и погрузили деревца в компост. Полгода спустя саженцы погибли. Последовали новые заказы и новые посадки в более глубоких ямах. К этому времени земля так раскисла от дождей, что саженцы сами ушли в неё, что и спасло их от рук наших садоводов.

С приходом весны Пекюше стал подрезать грушевые деревья. Он не тронул вертикальных веток, пощадил хилые побеги; ему непременно хотелось, чтобы ветви сорта «дюшес» росли под прямым углом к стволу, на одну сторону, и в своём рвении он ломал или вырывал с корнем молодые деревца. Что до персиковых деревьев, Пекюше совсем сбился с толку и не мог различить ветвей побочных нижних, побочных верхних и вторично побочных нижних. Кроме того, ему никак не удавалось расположить деревья правильным прямоугольником, с шестью ветвями справа и шестью слева, не считая двух главных, чтобы их шпалеры напоминали красивую рыбью кость.

Бувар попробовал направлять рост абрикосовых деревьев, но они ему не повиновались. Он пригнул их стволы к земле — ни один не дал новых побегов. Из вишнёвых деревьев, которые он попытался привить, стал выделяться клей.

Друзья делали то слишком длинные насечки, чем губили глазки у основания ветвей, то слишком короткие, что вызывало рост ненужных веток, и часто становились в тупик, не умея отличить почек от бутонов. Сперва они радовались, что на деревьях будет много цветов, затем, поняв свою ошибку, оборвали три четверти бутонов, дабы укрепить остальные.

Только и разговору было, что о соках, о камбии, о подвязке и подрезке деревьев, об удалении глазков. Они повесили в столовой список своих питомцев под номерами, и те же номера красовались в саду на маленьких дощечках, установленных под деревьями.

Они вставали на заре и, вооружившись садовыми инструментами, трудились до позднего вечера. Ранней весной, по утрам, Бувар носил под блузой вязаный жилет, Пекюше надевал старый сюртук, и прохожие слышали, как они кашляют в сыром тумане.

Иногда Пекюше вынимал из кармана книгу по садоводству; опёршись на лопату, в позе садовника, изображённого на её обложке, он изучал интересующие его места. Сходство с садовником очень льстило ему. Из-за этого он даже проникся большим уважением к автору книжки.

Бувар вечно торчал на высокой лестнице возле пирамидально остриженных деревьев. Однажды у него закружилась голова, и он еле слез с помощью Пекюше.

Наконец появились груши, созрели сливы. Пришлось охранять их от птиц, применяя все известные средства. Но куски зеркала слепили глаза им самим, трещотка ветряной мельницы будила их по ночам, а воробьи преспокойно садились на пугало. Друзья сделали второе, третье чучело, нарядили их по-разному — никакого результата.

И всё же можно было рассчитывать на сносный урожай фруктов. Пекюше только собрался порадовать этим известием Бувара, как загремел гром и полил дождь, крупный, сильный. Порывистый ветер сотрясал шпалерник. Подпорки падали одна за другой, злосчастные грушевые деревца стукались друг о друга.

Непогода застала Пекюше в саду, и он укрылся в сторожевой будке. Бувар сидел на кухне. Перед ним вихрем кружились щепки, сучья, черепицы, — даже у жён моряков, смотревших на бурные волны в десяти милях отсюда, глаза не были печальнее и сердца сжимались не сильнее, чем у Бувара и Пекюше. Вдруг подпорки и перекладины второго шпалерника рухнули вместе с трельяжем на грядки.

Ну и картина представилась друзьям при осмотре сада! Вишни и сливы валялись на траве среди таявших градин. Груши «бергамот» погибли, так же как «ветераны» и «триумф». Из яблок уцелело только несколько «дедушек» и двенадцать «сосков Венеры»; весь урожай персиков лежал в лужах возле вывороченных с корнями кустов самшита.

После обеда, к которому они едва притронулись, Пекюше предложил:

— Не сходить ли нам на ферму? Как бы и там чего-нибудь не случилось!

— Зачем? Чтобы ещё больше расстроиться?

— Да, пожалуй, нам в самом деле не везёт.

Друзья стали сетовать на провидение и на коварство природы.

Бувар сидел, облокотясь на стол, и тихо посвистывал, а так как одна неприятность обычно вызывает в памяти все остальные, он вспомнил свои прежние сельскохозяйственные планы, в частности крахмальную фабрику и новый сорт сыра.

Пекюше шумно дышал; он запихивал себе в нос понюшки табаку и думал о своей злосчастной доле; будь судьба благосклоннее, он был бы теперь членом какого-нибудь агрономического общества, блистал бы на выставках, его имя встречалось бы в газетах.

Бувар грустно огляделся по сторонам.

— Ей-богу, я не прочь бы отделаться от всего этого и перебраться в другое место.

— Воля твоя, — отозвался Пекюше и, помолчав, добавил: — Специалисты рекомендуют избегать всяких надрезов на стволе. Надрезы мешают движению соков и наносят дереву непоправимый вред. В сущности, фруктовому дереву вообще не следовало бы плодоносить. А между тем непривитые и неунавоженные деревья дают плоды, правда, не такие крупные, как садовые, зато более сочные. Я требую, я добьюсь, чтобы мне всё это объяснили! Притом не только каждый сорт, но и каждый экземпляр нуждается в особом уходе, в зависимости от климата, от температуры и множества других причин! Можно ли при таких условиях вывести общее правило, да ещё надеяться на успех или доход?

— Почитай Гаспарена и увидишь, что доход не превышает обычно десятой доли капитала, — ответил Бувар. — Значит, выгоднее поместить деньги в банк. Через пятнадцать лет вклад удвоится благодаря накоплению процентов, и притом без всякого труда с твоей стороны.

Пекюше поник головой.

— Выходит, что плодоводство — чепуха!

— Да и агрономия тоже! — отозвался Бувар.

Затем они стали обвинять себя в честолюбии и решили, что отныне будут беречь и труд и деньги. Достаточно лишь время от времени подрезать фруктовые деревья. Шпалеры вовсе не нужны, а погибшие или поваленные бурей деревья заменять не стоит. Правда, тогда появятся безобразные пустоты, если только не выкорчевать все уцелевшие деревья. Как тут быть?

Пекюше достал готовальню и начертил несколько планов. Бувар давал ему советы. Ни к какому решению они так и не пришли. К счастью, друзья обнаружили в своей библиотеке сочинение Буатара под заглавием Садовая архитектура.

Автор делит сады на множество типов и видов. Прежде всего тип «мечтательно-романтический»: он требует иммортелей, руин, гробниц и ex-voto[1] богоматери на том месте, где пал от руки убийцы какой-нибудь знатный сеньор. Для создания «жестокого» типа прибегают к нависшим скалам, расщеплённым деревьям, обгорелым хижинам; «экзотический» тип достигается путём насаждения перуанских смоковниц, «дабы навеять воспоминания на переселенца и путешественника». «Торжественный» тип не обходится, подобно Эрменонвилю, без храма философии. Обелиски и триумфальные арки — непременная принадлежность типа «величественного»; мох и гроты — типа «таинственного»; озеро — «мечтательного». Был даже «фантастический» тип, лучшим образцом которого служил некогда вюртембергский парк; вы встречали там в последовательном порядке кабана, отшельника, несколько склепов и, наконец, садились в лодку; она отплывала сама, без посторонней помощи, и доставляла вас в беседку-будуар, где струи воды обдавали всякого, кто опускался на диван.

От таких чудес у Бувара и Пекюше голова пошла кругом. Им показалось, что фантастический тип приличествует только людям знатным. Храм философии — сооружение чересчур громоздкое. Изображение мадонны теряет всякий смысл из-за отсутствия убийц, а перуанские растения, на беду для переселенцев и путешественников, слишком дороги. Зато скалы вполне доступны, равно как и расщеплённые деревья, иммортели, мох. И вот, с огромным воодушевлением, при помощи одного-единственного работника и за ничтожную сумму друзья создали в своей резиденции садовую архитектуру, не имевшую себе равной во всём департаменте.