Центурион не расслышал и переспросил. Выслушав запинающегося, вспотевшего от напряжения Гладышева, он все-таки понял его, заулыбался, хлопнул учителя рисования по плечу и что-то принялся ему втолковывать. По лицу учителя было видно, что некоторый смысл из сказанного плечистым начальником неизвестных голодранцев он улавливает.

Гладышев поднял руку, призывая к молчанию. Жест, естественный для центуриона, в повторении его учителем рисования выглядел несколько комично, но заинтригованная происходящим толпа покорно замолчала. Гладышев зачем-то снял берет, скомкал его в руке и громко сказал:

— Товарищи! Это не кино и не маскарад. Товарищ Птолемей Прист является предводителем доблестного римского отряда, посланного ихним цезарем, и наш город отныне и на вечные времена является владением Великого Рима и его божественного императора! Товарищ Прист призывает вас не создавать беспорядков и отказаться от ненужного сопротивления. Правление императора будет милостивым, а установленные в пользу Великого Рима налоги — невысокими. Он говорит…

Толпа всколыхнулась, загудела — сразу было видно, его упоминание о налогах никому не понравилось. А кому может понравиться требование заплатить деньги невесть что? Стоящий среди учителей Глобус обличительно указал на учителя рисования и безапелляционно заявил:

— Предатель! Вот он, наш бузулуцкий Квисслинг!

Квисслинга бузулукчане оставили без внимания, мало ли какие слова могут прийти в голову начитанному и полысевшему от излишнего ума педагогу, но на предателя молодежь отреагировала сразу. Задиристый звонкий голос из задних рядов радостно закричал:

— Мочи козлов! Бей их, пацаны!

Римские легионеры поняли это без перевода. Гладышев и слова сказать не успел, а шеренги за центурионом железно лязгнули, обнажая короткие, но устрашающие лечи. В толпе тонко завизжали женщины, бузулукчане шарахнулись к выходам с площади, в воздухе повис тяжелый мат и запахло кровавой дракой, но центурион поднял ладонь и горячо заговорил, а учитель рисования с уже меньшими запинаниями принялся переводить:

— Товарищи! Птолемей Прист говорит, что они пришли с миром…

С ми-иром! Этак каждый оккупант будет считать себя пацифистом и культуртрегером.

— Зови ментов! — крикнул соседу Федор Чубаскин. — а я за ружьишком побег! Энти, в сорок втором, тоже все божились, что с миром пришли, а потом председателя колхоза на площади повесили и все погреба пообчистили!

Начальник бузулуцкой милиции Федор Борисович Дыряев уже перешагнул пенсионный возраст, но служить продолжал. «Буду работать, — лукаво говаривал он, — пока руки носят». И то верно — чего же не служить, когда район настолько был удален от коварных прелестей цивилизации, что жители замков на двери не вешали, а надежно затыкали цепочку колышком. И никому в голову не приходило войти в дом в отсутствие хозяев и прихватить на память об отсутствующих что-нибудь особо интересное. Убийства, случавшиеся порой в районе, вызывали переполох, сравнимый, пожалуй, с возможным явлением Христа народу. Особых сыщицких способностей их раскрытие не требовало — не успевали найти труп, как имя убийцы знало все население района, и более того — все с упоением пересказывали его нехитрую сельскую биографию и перемывали косточки непутевым родителям, не сумевшим правильно воспитать ребенка.

Некоторое беспокойство доставляли сельские механизаторы, любившие биться на кулачках после многодневных попоек, да хитроумные расхитители колхозного добра, воровавшие то, что лежало плохо. А по их мнению, в колхозах плохо лежало абсолютно все. Но поскольку украденное сбывалось обычно в том же селе, где воровалось, или, на худой конец, в соседнем, то и борьба с расхитителями была довольно успешной, а случавшиеся по пьянке мордобои механизаторы обычно улаживали сами и до милицейского разбирательства доводили редко.

Правда, был уже конец восьмидесятых, Горбачев вел нещадную борьбу с пьянством и алкоголизмом, и сахар в магазинах исчезал быстрее росы по утрам. Самогон варили в каждом дворе, и рецепты его изготовления были фамильными, а секреты их охранялись не хуже государственных. Одни баловались абрикосовкой, другие предпочитали чистый ржаной или пшеничный самогон, но находились и такие, что умудрялись гнать напиток из отрубей и комбикормов, дешевой сельповской карамели и даже из окаменевших пряников, завезенных потребкооперацией во времена кукурузного Никиты.

Самогон был районной валютой. Им расплачивались; трактористами за вспаханные огороды, за привезенные уголь и дрова, за все иные услуги хозяйственного и культурного назначения. На него заключали пари, с ним разрешались бытовые конфликты и заключались мировые, он был тем универсальным средством платежа, о котором тщетно мечтают заправилы мировой экономики. Куда там доллару, в российских селах он бы никогда не прижился по причине своей хлопчатобумажной никчемности.

Легендарные «новые русские» тогда еще не проявили себя, отсиживаясь в разрешенных горбачевскими постановлениями кооперативах, внук известного детского писателя тогда еще мирно заведовал журналом партийной направленности и не помышлял даже, что однажды поставит на уши экономику взлелеявшей его страны, но на улицах Бузулуцка уже появились первые киоски, в которых оборотистые комсомольцы торговали сигаретами, лимонадом и жвачками. И что приятно — телевидение тогда еще не было засорено рекламой женских прокладок и «тампаксов», канал, правда, был один, но без зарубежных зубодробительных боевиков, потому что показывали по вечерам «Весну на Заречной улице» с обаятельным царицынцем Колей Рыбниковым в главной роли, «Кубанских казаков», «Стряпуху», «Королеву бензоколонки» или бессмертные приключения Шурика, вызывавшие у населения здоровый смех.

Заморские боевики иной раз демонстрировали в бузулуцком кинотеатре «Космос», посещение которого для бузулукчан зачастую становилось высококультурным мероприятием, сравнимым разве что с театральными премьерами для московских интеллектуальных гурманов.

Жизнь в Бузулуцке была по-доброму патриархальной и размеренной, а положение начальника районной милиции было высоким, как у орла. Выше него летали только секретари райкома партии, да и то не все, и председатель райисполкома. Остальные сами чувствовали превосходство милицейского начальства и летали, как в известном бородатом анекдоте, на манер крокодилов — «нызеханько-нызеханько».

Что касается начальников рангом пониже, то они больше походили на домашнюю птицу. Председатели колхозов и директора совхозов были сравнимы с откормленными гусаками, которых и пощипать не грех было, директора магазинов сходили за индюков, а глава районной потребкооперации Иван Сафонов был Дыряеву за младшего брата, все спрашивал, что ему можно, а что нельзя, хотя и сам чувствовал это хорошо и глубоко не зарывался — понимал, что это ему не по чину.

Дом у Федора Борисовича был не хуже, а много лучше других. Полная чаша был дом у начальника районной милиции. И телевизор цветной у него в Бузулуцке у первого появился. Сначала у него, а уж потом и Митрофану Николаевичу с Иваном Акимовичем привезли.

Подчиненных у Дыряева было немного, но все орлы — глаз остер, коготь цепок, и начальство в обиду не дадут, и своего не упустят.

Неприятностей в то погожее утро Федор Борисович не ждал, поэтому телефонный звонок первого секретаря райкома Митрофана Николаевича Пригоды Дыряев воспринял с веселым недоумением: блажит первый, личный состав на боевую готовность проверяет. Вызвав старшего участкового Соловьева и сержанта Семушкина, Федор Борисович поставил перед ними боевую задачу и неофициально попросил подчиненных в грязь лицом не ударить, не иначе как первому хочется увидеть бузулуцких орлов за работой.

— Застоялись, жеребцы? — спросил подполковник. — Так расправьте крылышки, покажите первому, что есть еще, как говорится, порох в пороховницах!