— Ах, я старый дурак! — сморщился Евгений Иваныч. — Не обыскал!

— Да сам виноват, — проворчал я, выуживая «Беретту».

Гул лифта доносился, скользя по краю сознания. Блеснуло светом сквозь щелки в запертых дверцах, а затем с верхнего этажа ссыпались Иваны, все трое, а снизу взбежали Рустам с Умаром.

— Онени эшак сиксин… — выразился Юсупов. — Иваныч, ты как?

— Миша меня подлатал, — слабым голосом отозвался сосед.

— В больничку его, — сказал я, — а этот отведет нас к своему шефу.

— Нас, но без вас, — с легкой улыбкой поправил меня Рахимов. — Ты нынче человек семейный. Ну, почти! Вон, лучше замок смени. А мы уж как-нибудь сами… Вставай, давай, кутпуруш!

Заработав пинок, типчик захныкал, но живо воздвигся, готовый вести куда угодно, лишь бы подальше от меня.

— Пистолетик… разрешите? — Умар ухмыльнулся, протягивая руку.

Разочарованный, я протянул ему «Беретту». Типчика увели, соседа унесли. Гудение лифта ушло в иную октаву на спуске. В подъезд вернулась вспугнутая тишина — боязливо растеклась по углам, затаилась.

Уныло вздохнув, я переступил порог родительской квартиры, и побрел за шваброй. Замок — потом. Сначала надо кровь подтереть на площадке, а то соседка, что живет напротив — капитальная тетя Нина — с работы скоро вернется. Она склад сторожит, сутки через трое.

Я уже завершал влажную уборку, когда лифт выпустил могутную соседку, нагруженную сумками.

— Чистоту наводишь? — одобрительно грянула тетя Нина, майор авиации в отставке.

— Так точно! — ответил я по-строевому, надраивая плитку.

«Вкалывай, вкалывай, человек семейный! — мелькнуло в голове. — Ну, почти…»

Воскресенье, 24 апреля. День

Нью-Йорк, Кони-Айленд-авеню

Кириленко неторопливо брел просторами «Маленькой Одессы». Окрестности его не слишком интересовали. Все эти порядком запущенные бунгало или кирпичные доходные дома, наспех отстроенные в двадцатых годах и не знавшие с тех пор капремонта, не вызывали в душе ни малейшего отклика. Даже небоскребы Манхэттена оставили Андрея Павловича совершенно равнодушным.

Зато внутри скворчала плавленная смола, черная и липучая — та самая, в которой, по слухам, черти кипятят грешников. Совесть пытала день и ночь, не давая роздыху. Кириленко засыпал под утро, совершенно измучанный.

Раньше хоть «рыцари плаща и кинжала» доставали, снова и снова выспрашивая подробности. А он их и не скрывал. Кремлевские секреты? Да пожалуйста, сколько угодно!

Андрей Павлович, запахнув плащ, усмехнулся. Американцы как дети, право… С таким энтузиазмом перечитывали его показания… И никто, даже сам директор ЦРУ Пуш… Или Буш? Ну, не важно. Так даже он не задавался вопросом: «А кому нужны эти пованивавшие тайны?» Довлеет дневи злоба его.

Кириленко со вкусом повторил эту, невесть когда вычитанную фразочку, и нахохлился.

Всё началось еще в Швеции. Деловитые Джоны, высокомерные Свены… «Кадиллаки» и «Боинги»… Арланда — Хитроу — Ла-Гуардиа…

Ах, как же Лёнька, гад, подставил его! Обдурил, как пацаненка!

Сыграешь, мол, главную роль в постановке «Четвертая революция» — и станешь моим преемником!

— Ага… — желчно вытолкнул перебежчик. — Да кому ты нужен, старый дебил? Когда это свидетелей выдвигали? Их, вообще-то, задвигают, а потом закапывают!

Он остановился, не доходя до пересечения с Брайтон-бич-авеню. Тяжкие думы продолжали вертеться в голове жерновами, перемалывая воспоминания, суждения, желания…

Это он от обиды разговорился тогда. Опомнился, да поздно. Хотя мозголомов из Лэнгли он запутал порядком! Какой такой «Ностромо»? Ах, этот… Так их там целая компашка! Ага! Миха? Михаил, что ли? Извиняюсь, мистер, но «Миха» — это кликуха, а зовут того молодчика Данилом. Фамилия? А я у него фамилию не спрашивал! Учится где-то в Москве… В вузе каком-то. То ли на физика, то ли на лирика… Да откуда я знаю! Подполье? Явки, пароли? Пиши, начальник…

Кириленко поежился — ветер с океана задувал, накидывая сыростью. Паршиво-то как… Стать на старости лет «власовцем»…

Какая разница, утаил ты что от назойливых цэрэушников, или раскололся до самой задницы? Все равно же — изменник Родины! Ты — здесь, среди эмигрантского отребья, а где-то неподалеку пакостит Солженицын, строчит пачкотню…

Андрей Павлович криво усмехнулся. А ты-то чем лучше «вермонтского отшельника»? Да такой же Иуда…

Переморщившись, он двинулся к перекрестку, лишь сейчас разглядев молодого мужчину, шагавшего навстречу. На его бесстрастном и неприметном лице выделялись глаза холодного серого цвета. Взгляд их был цепок, даже так — прицелен.

«Неужели добрались?..»

Встречный расстегнул «молнию» на куртке, и вынул пистолет с навинченным глушителем. Кириленко с последним облегчением изогнул губы — и пошатнулся, остановленный выстрелом в грудь. Тело мягко повалилось на грязный асфальт, безжизненными плетями раскидывая руки. На мертвом лице проявилась спокойная, умиротворенная улыбка. Вторая пуля, выпущенная в голову, словно закрепила ее.

Воскресенье, 1 мая. День

Москва, улица Строителей

Мы с Ритой вернулись домой, разгоряченные, будто переняв отсветы алых стягов. По Красной площади я шел в колонне МГУ. Веселый шум полнил столицу, гуляя от улицы Горького до храма Василия Блаженного. Ты окунался в качавшееся море флагов, портретов, искусственных цветов — и как бы растворялся в праздничной суете, позволяя нести себя людским волнам.

Диктор громогласно взывал: «Слава рабочему классу!», и колонна завода «ЗиЛ» дружно кричала «Ура!», а когда мимо Мавзолея шествовали студенты, динамики разносили по-левитановски торжественное: «Слава советской молодежи!»

На трибуне, отечески улыбаясь, стоял Брежнев, а поблизости, невидимые с площади, дежурили врачи. Плечом к плечу с Леонидом Ильичом, точно в таком же плаще и шляпе, поблескивал очками Андропов. Западная пресса наверняка сильно возбудится, анализируя сей важный факт — и делая далеко идущие выводы.

— Устала! — пожаловалась Рита.

— Маленькая моя… — заворковал я и пошел обнимать. — А новоселье?

— А массаж? — лукаво улыбнулась девушка, протягивая руки: — На меня!

Огромный овальный стол на точеных — да нет, не ножках! — ногах достался мне даром. Из коммуналки на Арбате выезжали жильцы, получившие ордера, а вот мебель они оставляли — тяжелые, основательные раритеты начала века. Все эти грандиозные купеческие шкафы и монументальные комоды не впишутся в малогабаритные квартиры, да и как их в двери-то протащить?

И пылились шедевры мебельщиков на лестницах с черного хода, дожидаясь пилы и топора… Ну, а я действовал тоньше — убил выходной на разборку. Перевез в пикапе сначала роскошный сервант с фигурными дверками, витыми колонками, да мраморными полками, затем комод вишневого дерева, в ящиках которого Марик поместилась бы свободно, и стол работы самого Свирского, поставщика двора Его Императорского Величества.

Вот только стульев, подобающих этакой обстановке, была явная нехватка. Гостиный гарнитур от Генриха Гамбса пришелся бы очень кстати.

— Миша! — донесся из кухни Ритин голос. — А ты хлеба купил?

— А как же! — солидно откликнулся я. — Аж три буханки.

— А, вижу… Порежь, пожалуйста!

— Бегу…

Мои губы поползли в улыбку: и куда столько? Жаркое, солянка, заливные, домашняя колбаса с Украины, нарезка, салаты… А на комоде дожидалось то, что Рита обозначила «немножечко к чаю» — торт «Прага», шарлотка с яблоками, да вазочка с конфетами «Гулливер».

Разумеется, мне даже в голову не приходило брюзжать — моя невеста пробовалась на роль хозяйки-домоправительницы, а уж тут экзерсисы в стиле Лукулла вполне уместны. Это ж сколько слез прольется, если гости не лопнут от угощенья!

Так что я покорно таскал из кухни в гостиную холодное и горячее, не забывая чмокать Риту в шейку. Но не более того — руки-то заняты.

Звонок грянул, принося вызволение от кулинарных забот.

— Иду, иду! — отозвалась хозяйка, торопливо шлепая тапками.