Издав гудок, «Стерегущий» медленно и плавно, с изяществом кита, прижался к пирсу. Толпа смуглых людей на причале закричала радостным хором, словно соскучившись. В их руках трепетали черно-бело-зеленые флажки САДР и красные — СССР.

— Пошли сдаваться! — хохотнул замполит.

До самого вечера Вилья-Сиснерос шумел и полоскал стягами. Даже заунывные кличи муэдзинов, сзывавших к намазу, не слишком проредили толпу гуляющих. Народ веселился, празднуя близкую, вполне ощутимую свободу и желанный, выстраданный мир.

Ни одному матросу советской эскадры, не говоря уже об офицерах, не удалось в одиночестве побродить вдоль набережной — каждого обязательно обступали галдящие сахарцы.

Стемнело разом, как и полагается в тропиках. Дрожащий в мареве шар солнца окунулся за горизонт, распуская багровые, желтые да лиловые сполохи — и отбой.

На борт БПК Гирин поднялся уже в потемках. «Грозный» глыбился рядом со «Стерегущим», поодаль сиял танкер «Днестр» — подсвеченные мачты, лебедки, надстройки выделялись в ночи ясно и четко. Серый силуэт БДК-182 терялся в тени «днестровской» иллюминации, а «Минск» и вовсе почивал на рейде, своей громадой застя слабые огни с африканского берега, где пластался пыльный поселочек Аргуб.

Сирена боевой тревоги взвыла, пробирая до дрожи. Гирин бросился к боевому посту — и столкнулся со старшиной.

— Тихо, тихо! — угомонил его Пахомов. — Это не нам. Летуны работают!

Иван нехотя расслабился. Со свистящим рокотом в небо поднялся «Ка-25Ц» — в луче прожектора округлился здоровенный обтекатель РЛС «Успех» под кабиной вертолета.

— Нет, нет! — донесся из темноты голос Якушева. — Какой Аргуб? Аусерт! Это за двести километров отсюда, к юго-востоку! Арабы перебросили туда бронетехнику!

— «Базальтами» их раскатать, — пробурчал невидимый Фролов, — к такой-то матери…

— Угадал! — хихикнул замполит.

— Что, не понял?

Ответа «Фрол» не расслышал — носовая палуба «Минска» ярко полыхнула огнем. Раскатился ломкий гром, заклубилась, вспухла подсвеченная туча дыма, и из нее с ревом вырвалась ракета, вытягивая пышный «лисий хвост» выхлопа. Следом ушел второй «Базальт», а за ним — третий и четвертый.

— …ракетно-штурмовой удар! — пробился громкий голос Якушева.

Взлетную палубу ТАВКР залил голубоватый электрический свет. Свистя и ревя, «Як-38» не стал пробовать «вертикалку», а взлетел с коротким разбегом, экономя горючее. Теперь боевой радиус штурмовика разом подскочит километров до трехсот.

Толкаемый синим язычком огня, «Як» набрал высоту, унося под крыльями четыре ФАБ-250. Разбегаясь по очереди, в сторону Аусерта ушли два звена. Рев, опадающий с неба, утих, и Гирин расслышал слабый стрекот «Ка-25Ц» — вертолет добросовестно указывал цели…

«Ну, и повезло же мне со службой! — довольно подумал Иван. — В Индийском океане купался, в Атлантическом… Да ладно, скоро скупнусь! И вот, вот! — он жадно разглядывал «Минск». — Сила-то какая! Силища!»

Облако дыма над спаренными пусковыми контейнерами почти развеялось, но легчайшая кисея все еще брезжила в отсветах бортовых огней. А где-то вдали, над ночной пустыней, неслись на сверхзвуке «Базальты», как мечи Азраила, готовясь сокрушить и смешать с горячим песком.

Четверг, 12 мая. День

Москва, улица Кибальчича

— Маргарита Николаевна, вас подвезти? — бархатисто зажурчал Гога, улыбаясь масляно — и чуть-чуть тревожно.

Сулима глянула на него, слегка приподняв бровки, но ехидцы не сдержала-таки:

— Папина «Победа»?

— Вообще-то, «Волво»! — с вызовом ответил однокурсник.

Видимо, надменность, прозвучавшая в голосе, ему самому показалась смешной и напыщенной. Гога стыдливо зарумянился…

— Знаешь, у моего парня тоже есть машина, — Рита повертелась у зеркала в фойе. — Тюнингованный «Иж»! Электронные впрыск и зажигание, вариатор вместо коробки передач, круиз-контроль… И всё это он сделал сам!

— Подумаешь! — однокурсник презрительно скривил губы. — «Ижака» подшаманил!

— Ты не понял, Гош, — мягко сказала девушка, нарочно придавая голосу обидную снисходительность. — Тут главное слово — «сам»! Чтобы быть с кем-то, надо быть кем-то. А кто ты?

Мило улыбнувшись пламенеющему Гоге, Рита продефилировала к институтским дверям, стараясь не покачивать бедрами слишком уж выразительно, но дразнящее движение выходило само собой.

Уже спустившись по ступенькам на тротуар, девушка сбавила шаг. Что-то ее растревожило, волнуя глухо и не явно. Гога? Да нет, причем тут этот манерный «пупсик», упакованный в джинсу? Симпатичная мордашка — и ноль мужественности. Вообще ничего мужского, кроме вторичных половых признаков! Впрочем, дурочку, согласную кататься на папином «Волво», он найдет… Ой, да бог с ним, с этим «золотым мальчиком». Блин-малина! Что же ее зацепило?..

Рита обернулась. А-а… Та женская фигурка в сторонке!

— Мама? — пробормотала она.

Нехотя, через силу, девушка повернула обратно. Вот за что уцепился взгляд! Старое мамино пальто!

Рита шла медленно, и с каждым шагом на нее рушилась всё новая и новая лавина воспоминаний. Она даже не подозревала, что столько образов удержалось в памяти.

Маленькая Ритка-маргаритка сидит на санках и визжит от счастья, а молодая мама, хохоча, бежит по снегу, взяв салазки на буксир…

Котенок тычется мордочкой в молоко, пачкая носик, а мама показывает, как гладить зверька, чтобы не против шерсти…

Они обе за столом, в окнах стынет ночь, а в уютном круге света настольной лампы — задачник и тетрадки. Рита-второклашка сердито сопит, не понимая, что от нее хотят, а мама терпеливо объясняет, как сложить и разделить…

Восьмой класс. Заметно округлившаяся Рита жалуется на противных мальчишек, что дразнятся: «Сисяндра! Сисяндра!», а мама, улыбаясь, взвешивает руками свой пятый размер, и дает женский совет: «Ноль внимания, фунт презрения»…

— Здравствуй, — девушка вытолкнула из себя слово вежливости, так и не сумев договорить «…мама».

— Здравствуй, Риточка…

Родительница, женщина высокая и стройная, скукожилась будто, сжалась, боясь услыхать грубость в ответ, и робко подняла умоляющий взгляд. Риту резануло жалостью — и нахлынуло. Обида, горе, ненависть, любовь — всё разом смешалось в горючую влагу.

Девушка заплакала, морща лицо, плечи ее затряслись, и мама подсеменила, осторожно обнимая дочь. И зарыдала сама.

— Прости! Ну, прости ты меня! — выдавливала она то, что копилось давно, не имея выхода. — И что на меня нашло тогда?.. Бросила вас с папой… в самый тяжкий момент… Ну, какая я мать после этого? Какая жена? Да тут… не то, что вы… сама себя прокляла! Прости-и-и…

Рита неловко охватила руками мамины плечи. А слезы все капали и капали, набухали — и скатывались по щекам щекочущими струйками. Любить — значит, прощать? Ей вспомнился Миша, и губы дрогнули улыбкой.

— Пошли, мам, — выдохнула дочь.

— Куда? — всхлипнула мать.

— Домой.

— Нет… — мама с сожалением покачала головой. — Мне на поезд… Я на день приехала. Увижу тебя, думаю, и обратно. Посмотрю только… Стою, ты выходишь… Красивая такая, взрослая… Ох-х… Узнает, не узнает? Узнала… Доченька…

Девушка зажмурилась, когда мама отерла слезы с ее щеки — и прижалась к родной ладони. Той самой, что гладила по головке, заплетала косичку, кормила с ложечки. Это не сентиментальность, думала она отстраненно, это родство. Глубинный зов крови, что заставляет ребенка, отданного в дом малютки, искать свою мать, бросившую его.

— Мамочка… — пролепетала Рита.

Пятница, 20 мая. Вечер

Московская область, «Сосновка-1»

Письмо от Суслова пришло по электронке — Михаил Андреевич в витиеватых выражениях звал «проведать старика». Зная главного идеолога, я не стал откладывать визит, хотя дел и без того хватало. Семейных, так сказать. Через неделю мои заявятся, и надо было отгенералить обе квартиры — и папину-мамину, и мою. Наведаются же обязательно!

Дождавшись зеленого, я вывернул на Кутузовский. «Ижик» урчал исправно и бодро, словно успокаивая хозяина. А хозяину было малость не по себе. Суслов, родители, Рита суть жизнь моя — такая, какой сложилась или удалась. Но это всё внешнее, а вот внутри меня зрело нечто, изрядно пугавшее меня.