Кейт благоразумно не обратила на меня внимания и продолжала гнуть свою линию.

— Итак, я начинаю… Алекс, мы оба в настоящий момент очень боимся каких-либо привязанностей в нашей жизни. Слишком боимся, ты и я, как мне кажется. — Она осторожно прощупывала почву. Понимала, что для меня это чрезвычайно опасная территория, и была права.

Я вздохнул. Думаю, мне в тот момент не слишком хотелось влезать во все это, но я бросился в бой.

— Кейт, я мало что рассказывал тебе о Марии… Мы очень любили друг друга все шесть лет, до самого дня ее гибели. Дело вовсе не в том, что помнится только хорошее. Я всегда говорил себе: «Господи, как же мне повезло, что я встретил ее». И Мария испытывала то же самое. — Я улыбнулся. — Во всяком случае, она так мне говорила. Да, ты права, я действительно боюсь новых привязанностей. А больше всего боюсь потерять человека, которого снова так же глубоко полюблю.

— Я тоже боюсь потерять, Алекс. — Я едва расслышал, так тихо произнесла эти слова Кейт. Иногда она становилась очень застенчивой, и это было удивительно трогательно. — Знаешь, в каком-то стихотворении есть такая волшебная строка, волшебная для меня, конечно. «Все, что я любил, у меня отняли, но я не умер».

Я взял ее руку и осторожно поцеловал. В тот момент меня переполняла нежность к Кейт.

— Я знаю эту строчку, — сказал я. Я заметил в ее карих глазах немой вопрос. Может быть, нам действительно следовало разобраться в том, что начиналось между нами. Отважиться на это, пойти на риск.

— Позволь мне еще кое-что тебе сказать. Еще одно признание, которое нелегко сделать. На этот раз не слишком приятное.

— Я жажду услышать его. Я жажду услышать все, в чем ты готова открыться мне.

— Я все время боюсь, что умру так же, как мои сестры. Что у меня тоже будет рак. Во мне словно заложена бомба замедленного действия, которая может взорваться в любой момент. Алекс, я так боюсь оказаться рядом с кем-то, а потом повиснуть тяжелой ношей у него на шее. — Кейт глубоко вздохнула. Ей было наверняка очень трудно все это высказать.

Мы сидели в ресторане долго и держались за руки. Пили портвейн. Оба притихли, пытаясь привыкнуть к новой мощной волне чувств, захлестнувшей нас.

После ужина мы пошли обратно к ней домой на Чепел-Хилл. Первое, что я сделал, это проверил, нет ли в доме непрошеных гостей. Пока мы ехали в машине, я все время пытался уговорить ее остановиться на ночь в гостинице, но она, как всегда, сказала твердое «нет». У меня по поводу Казановы и его игр начинались параноидальные симптомы.

— Какая же ты упрямая, — сказал я, проверив вместе с ней все окна и двери.

— Глубоко независимая. Это звучит гораздо лучше, — парировала Кейт. — Это чувство возникает у всех, кто получает черный пояс каратэ. Второй дан. Так что берегись.

— Ладно. — Я рассмеялся. — Но у меня преимущество в лишних восемьдесят фунтов.

Кейт покачала головой.

— Это тебе не поможет.

— Наверное, ты права. — Я расхохотался во все горло.

Никто не прятался в квартире в Старушкином закоулке. Никого там не было, кроме нас двоих. И это, наверное, было самое страшное.

— Прошу тебя, не убегай сразу. Побудь немного. Пока не захочешь уйти. Или должен будешь, — попросила Кейт.

Я все еще стоял у нее в кухне, неловко засунув руки в карманы.

— Нет такого места, куда мне хотелось бы уйти, — сказал я. Я был слегка на взводе и нервничал.

— У меня есть бутылка «Шато де ла Шез». Кажется, так называется. Стоит всего девять долларов, но вполне приличное. Я купила его специально к этому вечеру, хотя тогда еще этого не знала. — Кейт улыбнулась. — Это было три месяца назад.

Мы устроились на диване в гостиной. Комната была уютная, но несколько старомодная. Черно-белые фотографии сестер и матери развешаны по стенам. Самые счастливые для Кейт времена. Меня поразил снимок, на котором была изображена она сама в розовом форменном платье официантки ресторана на стоянке грузовиков, где она работала, чтобы оплатить учебу. Вот, оказывается, насколько важна была для нее учеба в медицинской академии.

Вероятно, в том, что я рассказал Кейт о Джеззи Фланаган больше, чем хотел, было виновато вино. Это была моя единственная серьезная любовная связь после смерти Марии. Кейт рассказала мне о своем приятеле Питере Макграте — преподавателе истории в университете Северной Каролины. Когда она рассказывала о Питере, я с тревогой подумал, что он может быть одним из подозреваемых, которого мы слишком быстро смели со счетов.

Это дело не давало мне покоя, не выходило из головы даже на одну ночь. А возможно, я просто хотел снова спрятаться за работу. Так или иначе, я решил про себя проверить этого доктора Питера Макграта потщательнее.

Кейт потянулась ко мне, и мы поцеловались. Наши губы были как будто созданы друг для друга. Мы и раньше уже этим занимались — целовались то есть, — но никогда еще так хорошо не получалось.

— Может быть, останешься на ночь? Прошу тебя, останься, — прошептала Кейт. — Хотя бы на эту ночь, Алекс. Нам ведь не нужно ничего бояться, правда, Алекс?

— Нет, конечно, не нужно, — шепнул я в ответ, чувствуя себя сопливым школьником. А может быть, так и должно быть?

Я не знал, что делать дальше, как дотронуться до Кейт, что говорить, чего не делать. Только прислушивался к ее тихому дыханию. И тогда решил, пусть все идет своим чередом.

Мы снова поцеловались, да так нежно, что я не помню в своей жизни такого поцелуя. Мы оба хотели друг друга. Но в этот момент были слишком уязвимы.

Мы пошли с Кейт к ней в спальню. Долго обнимались. Переговаривались шепотом. Спали вместе. Но любовью в ту ночь не занимались.

Мы были самыми близкими друзьями и не желали разрушить эту дружбу.

Наоми казалось, что она окончательно сходит с ума. Она только что, будто наяву, видела, как Алекс убивает Казанову, хотя точно знала, что этого не может быть. Своими собственными глазами видела, как он выстрелил. У нее начинались галлюцинации, и противиться им она была не в силах.

Временами она разговаривала сама с собой. Звук собственного голоса успокаивал.

Наоми устроилась в кресле в своей темной тюремной камере и задумалась. Скрипка была при ней, но она уже давно не играла. Теперь ее тревожило и пугало новое предположение. А вдруг он больше не придет?

Может быть, Казанову схватили, а он не сказал полиции, где держит своих пленниц. Ведь это его главный козырь, так? Его великая тайна. Его последняя соломинка и основная ставка.

А может быть, его уже убили в перестрелке. Каким образом полиция найдет ее и остальных, если он мертв? «Что-то случилось», — думала она. Он ни разу не появился здесь за последние два дня.

Что-то произошло.

Ей отчаянно хотелось повидать солнце, синее небо, траву, готические шпили университета, каменные террасы в парке Сара-Дьюк, даже речку Потомак во всем ее грязнющем великолепии — дома, в Вашингтоне.

Наконец Наоми встала с кресла-качалки, стоявшей рядом с кроватью. Медленно, очень медленно она прошла по голому дощатому полу и остановилась у запертой двери, прижавшись щекой к холодному дереву.

«Неужели я способна на такое безумие? — спрашивала она себя. — Неужели готова подписать себе смертный приговор?»

У нее перехватило дыхание. Она прислушалась, надеясь уловить хоть какие-то звуки в таинственном доме, хоть какой-нибудь самый незначительный шум. Комнаты были звукоизолированы, но достаточно громкие звуки все же проникали сквозь стены зловещего здания.

Она обдумывала то, что хотела сказать, какие именно слова.

«Меня зовут Наоми Кросс. Где ты, Кристин, Зеленоглазка? Я поняла, что ты права. Надо что-то предпринять. И нужно это сделать сообща… Он больше не вернется».

Наоми обдумала свою речь, все здраво рассудила, но произнести эти слова вслух не могла. Она понимала, что пойти против его воли означало обречь себя на смерть.

Кристин Майлз звала ее уже несколько раз за последние сутки, но Наоми не ответила ни разу. Разговаривать было запрещено, а наказание за непослушание она видела своими глазами. Повешенная женщина несколько дней назад. Бедная Анна Миллер. Еще одна студентка юридического факультета.