Засмеялся и Катон. На какой-то момент напряжение всех этих дней отлегло; было отрадно, что в предстоящей борьбе они будут вместе, бок о бок. И чем бы она ни увенчалась, какова бы ни была вероятность поражения и смерти, у Макрона всегда каким-то образом получалось внушить, что из заварухи они в очередной раз выйдут целыми и невредимыми. И как это у него выходит.

Катон встал и, крякнув, сладко потянулся.

— Куда-то пошел? — спросил Макрон.

— Пойду еще разок проверю часовых на сон грядущий. И сразу назад.

— Смотри у меня. Тебе нужен отдых. Он всем нам не помешает.

— Ты мне за мать родную?

— Вовсе нет. Просто я твой вышестоящий начальник. И приказываю тебе как следует выспаться.

Катон с улыбкой вытянулся в комичном салюте:

— Слушаю, мой господин!

Префект вышел из конюшен и поднялся на стену. Сегодня ночью в карауле стояла Вторая Иллирийская, и Катон прошел от поста к посту, проверяя, чтобы его люди были начеку и внимательно смотрели за врагом. Часовые были вымотаны не меньше остальных, но они знали кару, которая полагается за сон на дежурстве — смерть через побивание камнями, — и поэтому добросовестно расхаживали по отведенному им участку стены. Проверив последний из постов (дежурный центурион оказался на высоте: обеспечил и пароли, и отзывы, и своевременную смену караулов), Катон взошел на сторожевую башню, поглядеть напоследок на город, прежде чем бухнуться спать (от усталости он едва держался на ногах).

На верху лестницы он остановился отдышаться, вслед за чем шагнул на площадку, кивком ответив на салют ауксилиария, что караулил уложенные для костра дрова. На толстом листе железа столбиком стояли пальмовые поленья, а под ними возвышалась горка трута, готовая к растопке. С листа еще не был сметен пепел от предыдущего костра, что послужил нынче сигналом Макрону штурмовать восточные ворота города. Катон приблизился к башенным зубцам, с которых открывался вид на агору, и глянул на отдаленный храмовый двор, где весь день за починкой своего осадного орудия копошились повстанцы. Факелы выхватывали из темноты конструкцию, на которой перерубленные канаты уже успели заменить на целые, а теперь две длинные людские цепочки налегали на шкивы и вороты, приводя таран в надлежащее положение и торопливо привязывая канаты к деревянному каркасу под обшивкой.

Наблюдая за суетой в стане врага, Катон с неуютным чувством понял, что к утру, когда рассветет, стенобитное орудие будет уже фактически готово. Отважная вылазка греческих наемников обошлась неприятелю всего-то в день работ. Вот и все, чего удалось достичь, не считая отвлечения внимания врага от атаки Макрона на восточные ворота. Да, негусто. Однако Катон служил в войсках уже достаточно долго и понимал, что всего один день может подчас приравниваться к победе или поражению.

Он медленно обвел глазами прилегающую окрестность. Уличные огни по ту сторону города давали представление о масштабах приготовлений врага. Было ясно, что по численности запертый в цитадели гарнизон ему безнадежно уступает. А если к городу до прихода Лонгина подойдут еще и парфяне, то надежды не остается никакой.

Послышался приглушенный звук шагов: на башню взбирался кто-то еще. Но Катон был так утомлен и к тому же погружен в свои невеселые мысли, что даже не озаботился оглянуться.

— О, да это префект Катон, — послышался сзади голос Юлии.

Катон обернулся, машинально напрягшись под личиной официозности.

— Госпожа Юлия?

— Что вы здесь делаете? — резковато спросила она, тоже в некоторой растерянности.

Катона это вторжение застало врасплох, и он лишь натянуто бросил:

— Служба. А вы?

— А я на сегодня закончила работу, префект. А сюда прихожу для того, чтобы побыть одной.

— Одной? — Катон не мог скрыть удивления. — Это еще зачем?

— Видимо, затем же, зачем и вы. — Она проницательно на него посмотрела. — Подумать, поразмыслить. Вы же, похоже, для того сюда и пришли, разве нет?

Катон нахмурился, злясь на то, как она легко, без усилия раскусила и его внутренний уклад, и наклонности. От непомерного раздражения лицо его сделалось комичным, как у мима, и Юлия вдруг рассмеялась — легким, серебристым смехом, таким неожиданно приятным, что при других обстоятельствах Катон бы это оценил; теперь же он лишь напрягся еще сильней. Юлия, потянувшись, притронулась к его руке.

— Мне так неловко, — сказала она с улыбкой. — Мы словно оба встали не с той ноги. Поверьте, я не хотела вас задеть. И уж тем более сердить.

Тон ее был вполне искренним, а свет от небольшой жаровни возле сигнального костра поигрывал в ее глазах волшебными искорками. И как ни стремился Катон поддерживать в себе холодность, он не мог не оттаять.

— Что и говорить, — кивнул он, — сердечным то знакомство никак не назовешь. Прошу извинить меня за мое поведение. Не так-то просто бывает позабыть, что ты солдат.

— Я понимаю, безусловно. У меня и отец страдает тем же: никак не может отрешиться от того, что он римский дипломат. А уж после того, через что вы наверняка прошли, я уверена, вы имеете право вести себя строго, во всяком случае со мной.

Катону стало вдруг особенно неловко за свое нынешнее мужланство, особенно теперь, когда Юлия явила ему свое изящное великодушие, на которое он пока так и не ответил. Нервно сглотнув, Катон с неуклюжей, как ему показалось, поспешностью склонил голову и отступил на полшага.

— В таком случае, госпожа, с моей стороны будет уместнее не прерывать течение ваших мыслей. Прошу прощения, что вторгся в ваш покой.

— Что вы. Вовсе нет, это я вам помешала. Вы же первым сюда пришли, — напомнила ему она. — Быть может, мы побудем здесь вместе? Обещаю, что буду вести себя тихо, как мышка, и вас не отвлеку.

Что-то в ее голосе — некая смешинка — заставило заподозрить, что она все-таки подсмеивается. Катон покачал головой:

— Прошу прощения, моя госпожа, но я должен идти отдыхать. Желаю вам доброй ночи.

В тот момент, когда он уже совсем было повернулся, Юлия с неожиданной настойчивостью окликнула:

— Пожалуйста, останься, поговори со мной. Если ты не слишком устал, чтобы уделить мне хотя бы минутку.

Катона в самом деле одолевала усталость, а сон так и манил в свои объятия; тем не менее просительный взгляд этой женщины оказался сильней его решимости.

— Что ж, — ответил Катон с улыбкой, — с удовольствием, моя госпожа.

— Зачем госпожа… Ты же знаешь, что меня можно называть Юлией.

— Знаю. И назвал бы. Но только если ты будешь звать меня Катоном.

— Но это твой сервий, родовое имя. А могу я знать личное?[22]

— В армии у нас в ходу только когномены, прозвища. Так уж повелось.

— Хорошо, Катон так Катон.

Юлия тихо пошла на ту сторону башни, что выходила на агору. По пути она с улыбкой обернулась, и Катон, подойдя, остановился рядом, сознавая ее близость и в то же время не осмеливаясь коснуться даже краешка ее одежд. Впервые он уловил и запах Юлии — свежий цитрус с загадочной сладкой ноткой — и теперь его исподтишка с упоением вдыхал, озирая вместе с ней ночную Пальмиру.

— Красиво как, — певуче-мечтательным голосом произнесла Юлия, — город ночью… Как в детстве, когда я сидела сверху на террасе нашего дома в Риме. Мы тогда жили на Яникуланском холме, а наши окна выходили на форум и императорский дворец. Ночью факелы и жаровни искрились, словно алмазы и янтарь, свет шел по всему городу. А лунными ночами можно было видеть все-превсе на целые мили, будто Рим — это драгоценная игрушка из голубого камня. Особенно когда над Тибром всходил туман.

— Я это помню, — улыбнулся Катон. — Словно завеса из тончайшего шелка. Такая мягкая, что хотелось протянуть руку и коснуться ее.

Юлия удивленно на него посмотрела:

— Как, ты тоже? Я думала, что только мне открывалось такое видение. А ты что, жил в Риме?

— Я рос при дворце. Мой отец был получившим свободу рабом. — Слова вырвались прежде, чем Катон успел спохватиться. Вот и попался: с самого начала разочаровал девушку своим низменным происхождением.