Видя надвигающихся наймитов, Балт, скрипнув зубами, огляделся, словно загнанный зверь. Рука с шелковистым шелестом выхватила из ножен меч и уставила на ближнего из телохранителей.

— Еще шаг в мою сторону, и у тебя будет вспорото брюхо.

— Опусти меч! — властно крикнул Вабат. — Все равно тебе не уйти.

Секунду Балт стоял, дерзко воззрившись на отца, а затем с глубоким вздохом опустил голову. Напряжение немного спало, и стражи, чуть помедлив, продолжили придвигаться к князю. Но оказалось, рано: Балт рванулся к Карпексу. Сверкнула в воздухе змеистая дуга. Раб с криком ужаса успел вскинуть для защиты исхудалую руку, но ее мгновенно отхватил острый как бритва клинок. Могучий удар отточенного лезвия рассек горло и уперся в шейные позвонки, прервав вопль. Кровь хлестнула по мраморному полу, на который с почти отрубленной головой рухнул следом Карпекс. Балт, по-бычьи раздув ноздри, переводил дух и смотрел, как он содрогается и затихает. Презрительно сплюнув, он со звоном бросил меч и покорно дался стражникам, скрутившим ему руки за спиной.

— Уведите его, — приказал Термон. — И уберите это, — велел он кому-то, кивнув на лежащее ворохом тело раба.

Балта не без труда вывели из зала под взглядами римских офицеров и пальмирских вельмож. С его уходом плечи у Вабата просели, и он устало сошел с тронного возвышения.

— Термон, я удаляюсь в свои покои. Пригляди, чтобы меня никто не беспокоил.

Распорядитель неловко покосился на Лонгина и его свиту из офицеров.

— Но венценосец. А… праздник? У нас же вечером званый ужин.

— Праздник? — Вабат поглядел, казалось, с недоумением. — Что мне прикажешь праздновать? — Он с минуту помолчал, затем как будто вспомнил: — Ах да. Ты прав, у нас же торжество. Пускай себе торжествуют. Не буду тяготить праздник своим скорбным присутствием. Сделай все как надо, Термон. Распорядись.

Повернувшись, он тронулся к укромному заднему выходу из зала приемов. Знать на его пути склоняла головы, но Вабат своих придворных как будто не замечал — шел, уставясь в пол, а подойдя к угловой дверце, исчез за ней, ни с кем не попрощавшись.

Длинные тени пролегали по одному из внутренних двориков дворца, где сейчас стоял навытяжку Макрон, а перед ним за небольшим столиком сидели проконсул Лонгин и римский посланник. В руках у них были чаши с лимонной водой. За спинами у них стоял раб, помахивая опахалом из пальмовых листьев.

Лонгин, поставив чашу на столик, кашлянул.

— Так что ты хотел нам сказать, центурион Макрон?

— Прошу справедливости, господин проконсул. Я насчет Балта. Этот человек буквально спас мою голову. Да и не только мою, а всех в той колонне помощи. Он сражался с нами бок о бок в цитадели, помог выиграть битву с парфянами. Он храбрый человек. — Макрон кивнул, словно это могло придать его словам бо€льшую убедительность. — Это неправильно — вот так убивать его, как собаку. Справедливости, господин проконсул.

Лонгин прикусил губу, что-то обдумывая.

— Понятно. Ну да, согласен, мы ему в некотором смысле должны. При сколь-либо иных обстоятельствах никто бы и думать не стал, предавать его такой смерти или нет.

Эти слова проконсула вызывали тоскливое ощущение обреченности.

— В каком, извините, смысле? При каких таких обстоятельствах?

— Быть может, — вежливо вклинился Семпроний, — положение нашему общему другу обскажу я?

— Милости прошу, — беря со столика чашу, небрежно кивнул Лонгин.

Посланник, поглядев на Макрона, улыбнулся с кроткой печалью.

— В правдивости твоих слов о князе у меня нет ни малейшего сомнения.

— Тогда за что же ему смерть? — спросил Макрон упрямо.

— Я скажу. Из соображений политической целесообразности. Пальмира нужна Риму в качестве протектората. А для этого нам и Вабату нужен этот самый договор. Для Балта в этом обновленном соглашении места нет. Правителем Пальмиры он стать не может. Балту это известно, а потому он неизбежно начнет умышлять против своего отца так же, как это сделал до него Артакс, — все это столь же неизбежно, как приход за весной лета. А иначе зачем ему было убивать своего брата? Таким образом он расчищал себе путь к трону. — Семпроний с минуту помолчал, ожидая, когда до Макрона дойдет смысл его слов. — Так что сожалею, центурион, но поделать мы ничего не можем. Возможно, князь Балт и сражался на нашей стороне. И человек он действительно храбрый. Однако он еще и безжалостный, ненасытный честолюбец. И дав ему жизнь, мы на долгие годы лишим Пальмиру мира. А потому завтра поутру князь Балт будет казнен.

Волна горечи захлестнула Макрона; понадобилось недюжинное усилие, чтобы сдержаться и не бросить что-нибудь гневливое, резкое.

— Значит, политическая целесообразность, — с толикой презрения оглядел он двоих сановников. — Превосходный эвфемизм, надо сказать. А по-моему, так походит на убийство.

Лонгин со стуком поставил чашу.

— Что за обращение, центурион! Что за наглая бесцеремонность! Мне вот уже где ваши выходки!

— Макрон прав, — перебил Семпроний. — Если откинуть словесную мишуру, это обыкновенное умерщвление. Все донельзя просто. Сути не скрыть. Но это ничего не меняет, центурион. К добру или к худу, Балт должен быть избавлен от… — посланник с самоуничижением улыбнулся, — должен быть убит. Все. Выбора нет. Это понятно?

— Понятно.

— Вот и хорошо. И еще одно, последнее. — Семпроний полез в кожаную сумку, лежащую на земле возле его стула, и вынул оттуда свернутый пергамент с дворцовой печатью. — Прибыло вчера с имперским курьером, среди прочих посланий. Адресовано вам с Катоном.

Макрон, приняв свиток, глянул на слова под печатью.

— Имперский секретарь Нарцисс. Значит, новости непременно скверные.

Семпроний отреагировал на это хохотком; к нему против воли присоединился и сам Макрон.

— Надо бы, наверное, прочесть и отыскать Катона.

— Что ж. Если надо, так надо. — Семпроний поглядел на него с отдающей лукавством улыбкой. — Мне почему-то кажется, что этого замечательного молодого человека ты застанешь в царских садах.

— Катон! Като-он! Ты где? Куда запропастился?

Макрон блуждал по пространству обширного сада, высматривая друга среди декоративных растений в чанах и кадках, а также среди ухоженных кустов и деревьев, причудливо расположенных вкруг колоннад и перистилей.[29] За ним поспешала Джесмия в своей оборванной столе с накидкой. В прохладе гаснущего дня приятно веяли своими ароматами жасмин и разные пахучие травы. Как раз сейчас заканчивались приготовления к пиру, и везде, куда ни глянь, взгляд ловил кого-нибудь из дворцовых служителей или придворных — одни озабоченно сновали с поручениями, другие беспечно наслаждались вечерней прохладой. Последние, теряя от рева заблудшего римского офицера нить разговора, недовольно косились.

— Катон, да где ты, язви тебя?

С уединенной каменной скамьи в отдалении поднялся знакомый силуэт и в слабеющем свете помахал Макрону.

— Да здесь я, здесь!

— А, вон ты где! Ну наконец-то! — Макрон зашагал к другу, вытягивая на ходу из-за пазухи свиток Нарциссова письма. — Новости из Рима! Да какие!

Дойдя до скамьи, Макрон увидел, что друг там не один, а узнав, кто с ним, несколько сконфузился.

— Госпожа Юлия? Прошу прощения. Я не хотел вас отвлечь.

— Да что вы, что вы, — приветливо улыбнулась она. — Это вы меня извините. Мы-то уже как раз все обсудили.

— Вот и славно. — И Макрон протянул другу письмо. — Читай.

— Что, попозже нельзя? — недовольно буркнул тот, а поведя головой, завидел у друга за спиной девчушку. — Это кто?

Макрон, обернувшись, взмахом подозвал девочку к себе. Та робкой походкой вышла у него из-за спины. Макрон, положив ручищу ей на плечико, пояснил:

— Это Джесмия. Она со своим братом находилась с нами в цитадели.

Катон, припомнив, с какой бесцеремонностью, даже жестокостью оказались выставлены за крепостные стены беженцы, неуютно заерзал.